Обыкновенная семейная сцена

Здесь я все-таки, как не крути, а вынужден прибегнуть к кое-какому признанию, потому как, вижу, обойтись нельзя и – всё для полноты и прозрачности самого рассказа, извините, сказки, которой и ваш покорный слуга был мимолетным участником…

Пряников, как говорится, в ударе: тут и «ваш покорный слуга» и декламация пущена в ход; вот еще и долькой апельсина со стола полакомился.

–Ух, вкуснота-а! – смакует.

–Вот вам, собственно, и все признание, – продолжает он выделано развязно, вертляво жестикулируя своей короткой с пухлыми пальчиками ручкой. – Да, сознаюсь, среди играющих в уже представленном вам подвальчике бывал, и даже в роле завсегдатая. Ну, так вот, как почетный член нашего тогдашнего клуба, сам на себя дивлюсь и задумываюсь, как это я не помню, кто это к нам ввел тогда Вадима Эдуардовича. Ведь клуб закрытый был, сами понимаете, и без надлежащей протекции попасть к нам было решительно невозможно. Но кто ручался за него, хоть убей, не помню. Да оно и не важно! Важно, что начал ходить к нам Вадим Эдуардович без пропусков, высиживая от звонка до звонка, выстаивая, если быть точным, и одно наблюдал за игрой со стороны – не только безучастно, но и как-то отчужденно. На вторую неделю мы уж и посмеиваться над ним стали.

–Германн, – обращался к нему один торговец углем, – садись штаны проиграй что ли, аль мои отними, гляди у меня какие: от Гуччи, молдавские, сегодня только в переходе за полцены выторговал.

–Нет, – вставлял банкиришка один, Олег Егорович, – наш Германн не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, – цитировал он по Пушкину.

–Германн свои три карты ждет! – выкрикивал третий.

–А ты его, стало быть, со своей ведьмой тещенькой знакомил, говорят она у тебя еще в соку?

–А ты, видать, не понаслышке знаешь?

–Врешь, голубчик, мне Германн шепнул. – И всё в том же духе. Ох уж мы и наострили в эту вторую неделю, да назубоскалили над тихоней нашим Вадимом Эдуардовичем. За ним так, кстати, прозвище это, Германн, и закрепилось. Вадим же Эдуардович, в свою очередь, и в ус себе не дул, на колкости не отвечал, да всё держался особняком, так что в скором времени и потешаться над ним этак, в холостую, наскучило, все и замолчали, а после и забыли о нем вовсе. Замолчали-то – все замолчали, а вот забыли все да не все. Заинтересовал меня с чего-то наш Германн; что-то мне подсказывало, что вовсе не праздно, не от безделья какого он свои часы в подвальчике нашем выстаивает. Стал я к нему присматриваться поближе.

Был он высокий худощавый брюнет. Лицом был красив, но имел вид истощенный и как будто болезненный. Бледен был чрезвычайно, как смерть. И вообще наблюдалось во всей его фигуре нечто мистическое, – не то, чтобы наблюдалось, но, точно, чувствовалось. Я вам сейчас попытаюсь своим тогдашним видением всего его передать, – его, как атрибут той обстановочки. Представьте на секунду. Подвальное помещение. Нет, без прохлады и сырости, напротив, помещение сухое и хорошенько обогреваемое, так, что даже душно. А не душно быть не может, помещение, мягко говоря, не велико: пять на четыре. В одном углу шкаф с мастеровыми принадлежностями; в другом древнее вольтеровское кресло, совершенный антиквариат, впрочем, очень затертый, да и вообще ветхий. В этом кресле обыкновенно почивает один почтенный и ужасно уважаемый в известных кругах старик. Говорю вам, игралось у нас по-крупному. Были случаи, оставлялись ключи от автомобилей и сверх того порука о выплате; то есть случалось, что весьма недурной техники после некоторой «свары» проигравшимся не хватало вполне, чтобы по долгу расплатиться. Так вот, одно присутствие этого старика гарантировало дальнейшую выплату; да и вообще, знаете как оно: опыт иной раз в ином случае всегда верно рассудит. С этого кресла этому старику был хорошо виден игральный стол, и без помех прослеживалась сама игра – с его стороны за стол не садились. Игральным столом был низенький журнальный столик, и располагался он прямехонько по центру комнатушки. Участвовали не более пяти человек, и сидели все на маленьких табуретах – так повелось, и так было принято. Удобств, как вы понимаете, никаких, но – как, бывало, засиживались! Утомился, ноги затекли, или по другим причинам – можешь выйти из игры, когда угодно, тебя в любой момент заменят, всегда желающие были. Но, если уж поднялся и место освободил, в полной мере игрой не насытившись, будь добр, довольствуйся ролью безучастного зрителя, пока кто еще не утомится, или же, что скорее, под ноль или в минус не проиграется. Был еще в нашем подвальчике один замечательный уголок, где на махоньком столике грелся старехонький тульский самовар, и где в лукошке лежали всегда свежие сухари и бублики. Заваривал чай и бегал докупать лакомства один беспризорник, невесть откуда взявшийся, но чрезвычайно всеми нами полюбившийся, – очень смышленый и ушлый мальчишка, лет одиннадцати; звали его Семеном. Впрочем, этот подвальчик на тот момент служил Семену домом; и еще, наш почтенный старик, это я уже опосля слышал, мальчишку вроде как в будущем усыновил, – до того привязался старик. Но это уже отдельная история, к нашей сказке отношения никакого не имеющая. Последний вам набросок и к слову о недостатках: у нас курили. Можете себе представить, комнатушка пять на четыре, с ужасно низким потолком, настолько, что обнаженная лампа, свисающая на полуметровом проводе, приходится чуть ли не промеж голов играющих; в таком-то коробчонке и до десятка курящих – глаза выедает, голова идет кругом, но отказать себе в куреве было выше наших сил. Вот ведь зараза какая! Даже мальчонка иной раз к кой-какому окурку своими детскими губками прикладывался – конечно, украдкой. Не скрою, иногда становилось невыносимо, и мы задавали себе урок воздержания – на час, на полтора. Совсем не курил лишь один среди нас. Да, вы правильно догадались. Вадим Эдуардович, наш Германн, не курил, не заговаривал и даже не пил чай, хоть мальчишка, с подачи старика, подносил ему стакан ежедневно и по дню неоднократно. Он отказывался и даже с видимым раздражением человека, которого пустяковым вопросом отрывают от чрезвычайно важного, требующего кропотливости и сосредоточенного внимания занятия. Он все стоял в своем единственно свободном углу, неизменно заложа руки за спину и чуть склонив голову, – настолько низок был наш потолок. Он своим вострым неподвижным взглядом сквозь густую пелену едкого табачного дыма неотрывно следил за игрой и… за играющими. Да, и в первую очередь, за играющими; я не раз ловил его изучающий рентгеновский взгляд на себе. «Этот человек себе на уме», – думал я, и, как выяснилось позже, не ошибался. Щепочкин, в свою очередь, сходу обнаружил, что я тоже его наблюдаю, и, странное дело, когда наши взгляды встречались, он не стремился отвести глаза. В такие моменты в его взгляде можно было прочесть: «Да, ты знаешь, что я изучаю тебя, и я знаю, что ты меня изучаешь, утвердим это, и – зачем прятаться?» Но я прятался. Мне был тяжел этот неподвижный открытый и испытующий взгляд. Наконец, я решился, и в один игровой день, по его окончании, сумев воспользоваться подходящим моментом, нагнал широко шагающего в нужном мне направлении Вадима Эдуардовича. Был уже рассвет.

–А, это вы, – нисколько не удивившись, равнодушно произнес он, когда я, весь впопыхах, с ним поравнялся.

–Да это я, – отвечал я, с трудом переводя дыхание. Затем, кое-как да запинаясь, я оповестил, что «не на колесах сегодня» и что держу путь на автостанцию, поинтересовался, не по пути ли? Ответ был: «по пути».

–Вы знаете, у вас очень широкий шаг… – пытался я завязать разговор. – Вы любите быструю ходьбу?

Он опять отвечал коротко: «застоялся», – и ни на чуть не сбавлял темп. Я же с трудом поспевал за ним, и даже на трусцу переходить приходилось. Некоторое время длилось молчание.

–На автостанцию… – вдруг и с ощутимым опозданием заметил Щепочкин, и как-то задумался. – Занятно, сегодня, конечно, не ваш день, но я не предполагал, что вы из тех, кто ставит на кон последнюю монету.

–Это вы про такси? потому что я не вызываю машину? – уточнил я.