Невинность в расплату

Шлюха, — читаю я почти в каждом взгляде, что меня буравят.

Боже!

Да откуда же в людях столько злобы!

Ведь, если пошли уже сплетни, то они должны знать, что это место я заняла не по своей воле!

— Я в душ, — зачем-то говорю вслух, сгребая в охапку пару полотенец, что стопкой сложены на выделеной мне кровати.

— Не так быстро, — та самая девушка снова преграждает мне путь. — Душ общий, и у нас здесь очередь. Ты последняя. Так что дожидайся, пока помоются остальные.

Уже глубокая ночь, когда я добираюсь до вожделенной воды.

Почти всю горячую использовали и мне приходится стучать зубами под практически холодной водой с еле вытекающим напором.

И все равно.

Глотая слезы, я снова и снова яростно растираю свое тело мочалкой. Несмотря на то, что кожа горит. Растираю так, что остаются раны. Сдирая кожу. Не думая о том, что завтра грубая одежда причинит мне дикую боль.

Говорят, что физическая боль заглушает душевную.

Но это неправда.

Ничего не помогает.

И душу опекает намного сильнее, чем тело. Так сильно, что хочется повалиться на живот и орать.

Но я не позволю себе. Не позволю сломаться.

Даже подстирываю грубое платье в тех местах, где остались темные пятна от пота.

Я останусь человеком. Я сохраню человеческий облик. Чего бы мне это не стоило.

Благо, хоть ночная сорочка оказалась на постели. И новая зубная щетка. И даже упакованное мыло с шампунем.

Просто валюсь на постель, выходя из душа.

Внутри колят тысячи осколков. Но с самой большой тоской я думаю о доме.

Да. Именно эти слова Ирмы, как ни странно, затронули больше всего.

Те, у кого есть дом, уходят ночевать туда.

И только я одна.

Я одна — та, у кого больше нет дома. Нет близких. Нет никого на всем свете!

Ведь они никогда не свяжутся со мной. Не придут. Бадрид не позволит даже весточки передать. Ни звонка, ни записки.

Никогда больше я не смогу уложить голову маме на колени. А она не погладит меня, перебирая волосы. И не скажет, что все мои горести, — просто мелочь. Что все пройдет. И мое будущее обязательно будет таким счастливым, что обо всем, о чем сейчас хочется плакать, я тогда даже и не вспомню!

* * *

Наутро на моей постели все же оказалось нижнее белье.

Тело ломило, но, немного подвигавшись, я поняла, что все не так критично, как мне вчера казалось. Да и новый день, вместе с солнечными лучами прибавили веры в лучшее и оптимизма.

Ведь, если один миг перевернул в моей жизни все, заставив слететь пусть не с вершины, но из неплохой, в общем-то жизни почти на самое дно, то точно так же все может измениться и в обратную сторону?

Жизнь — это случай. Миг. Секунда.

Она либо поднимет, либо втопчет в грязь.

Поэтому я верю. Все возможно. Быть может, моя судьба еще не раз переменится. Да так, как я представить не могла в своих самых безудержных мечтах!

Она не поддается логике. Ее нельзя предусмотреть или просчитать наперед. Она все решает сама.

Только самое страшное в ней то, что, кажется, от нас самих ничего не зависит в нашей же собственной судьбе!

Рассматриваю белье, бросая взгляды на Лору.

Она, как и все девушки, торопливо одевается, собираясь на завтрак.

Не она ли сделала мне этот, сейчас кажущийся просто бесценным подарок? Вряд ли Ирма вдруг так расщедрилась. Ей, похоже, просто доставляет какое-то моральное удовлетворение издеваться надо мной!

Белье грубое.

Я к такому не привыкла. Даже не видела никогда такого! Простое. Без кружев и украшений. Ткань не приятна наощупь, в отличие от воздушного белья, которое так приятно пропускать через пальцы и кроме которого я иного и не видела.

Но сейчас это просто как манна небесная.

Замечаю, что возле кровати, оказывается, есть шторка. Вчера я была слишком измучена, чтобы ее увидеть.

Задергиваю, радуясь тому, что не придется раздеваться перед всеми. Или под одеялом. Хватает и того, что в общей комнате и с общим душем я чувствую себя так, словно я в тюрьме.

А ведь я ничего не совершала!

Лора не подходит ко мне. Даже не заговаривает. Держится подальше.

И я не могу понять, почему.

То ли не хочет проявлять дружеского отношения перед остальными, особенно после вчерашнего. То ли после всего, что наговорила Ирма, она, как и остальные, презирает меня и сторонится. Хоть жалость и позволила ей поделиться, наверное, собственным бельем.

Сердце сжимается.

Это мерзкое чувство. Жалость.

Жалость унижает человека больше, чем все злые и уничижительные слова.

Человек может быть каким угодно.

Пусть даже злым. Пусть даже жестоким.

Но только не жалким.

И да.

Я готова чувствовать на себе презрение. Готова к тому, что кожа горит от пренебрежительных

взглядов. К тому, что от меня шарахаются эти девушки, едва подойдут чуть ближе.

Я многое готова стерпеть. Даже боль.

Но жалость. Это то, что больнее всего бьет под дых.

И этих девушек я, если уж быть честной, где-то могу понять.

А я должна быть честной. С самой собой.

Разве я не относилась бы с презрением к той, что побывала в чужой постели без свадьбы?

Меня воспитывали совсем иначе. И даже то, что Бадрид прикоснулся когда-то, в прошлой жизни, к моему лицу, было неправильным!

Так что я не вправе их осуждать…

Просто так устроена жизнь. Никто не разбирается в причинах. Мы видим только голые факты. Не задумываясь о том, что привело к тому или иному поступку.

29 Глава 29.

Поспешно надеваю белье, издавая вздох облегчения.

Натягиваю высохшее с ночи платье и почти бегом спешу за остальными на кухню.

Ирма уже наготове.

Все контролирует.

Одна из девушек накладывает и подает на стол еду для всех.

Моя тарелка, как и вчера, оказывается на отдельном столике.

Но сейчас я даже этому и рада. Хочется быть отдельно от всех.

— Ты!

Ирма рвет и мечет.

Лицо раскраснелось сильнее, чем спелые вишни у нас в саду.

— Ты! Разбила! Три вазы в комнатах! Ты хоть представляешь, сколько они стоят! Каждая из них дороже твоей никчемной и никому ненужной жизни!

Еда чуть не вылетает наружу.

Я?

Неееет! Я могла бы принять обвинения в том, что плохо прибралась в комнатах. Пропустила где-то пыль. Плохо натерла паркет.

Да. Все это возможно.

Но вазы!

Я видела их. В каждой комнате по нескольку.

Красивые.

Безумно дорогие.

Династия Цин, из белого фарфора. Последняя, насколько я помню, была продана с аукциона за 84 тысячи долларов!

Да, я любовалась ими. Брала в руки. Но уж точно! Ни одной из них! Я не разбила!

И пусть я совершенно не умею убираться. Но неаккуратной или неуклюжей меня назвать уж точно нельзя! Да я даже дышать боялась рядом с этими вазами!

— Я ничего не разбивала.

Говорю уверенно. Глядя в глаза.

— Нечего прикрывать свою неуклюжесть! Ты! Ты убирала в этих комнатах! Кроме тебя никто не заходил!

— Ты вообще понимаешь? Сколько вреда причинила? Да ты эти деньги будешь отрабатывать двадцать жизней! Не удивлюсь, если после такого хозяин продаст тебя с аукциона!

Шипит Ирма, нависая надо мной.

— Что? Не слышала о таких? Там девушек продают одному хозяину! А фактически, отдают на растерзание! Как кусок мяса! С которым можно делать все, что он захочет! Замучить до смерти! И даже это не покроет того вреда, который ты причинила!

Ежусь под ее злым взглядом. И все же не отступаю. Правду всегда надо говорить. Даже если на тебя давят.

— Я. Ничего. Не разбивала.

Чеканю отчетливо. Выделяя каждое слово.

Смотрю прямо в глаза. И вовсе не потому, что надеюсь на защиту Бадрида. Нет. На нее я давно уже не надеюсь. Но я должна отстоять свою правоту!

— О том, какие разводы после тебя остались, я даже говорить не хочу! — шипит Ирма. — Ты хоть что-то вообще умеешь? Или только ноги раздвигать? Хотя… Даже этого нормально не умеешь, раз уж хозяин тебя выгнал!