Страница 7 из 10
Острые то ниже, то выше вершины перемежались с узкими тоже заснеженными долинами. А над голубой гладью фиорда проносилась тень самолёта, шедшего на посадку. Эта картина запечатлелась ярче всего.
Взлётно-посадочная полоса шла узкой прямой, как стрела, лентой, начинаясь почти от самого берега фиорда и останавливаясь на широкой площадке, которую и аэродромом трудно назвать в сравнении с гигантскими площадями на материке. Лайнер пробежал полосу, затормозил и подрулил к маленькому зданию аэропорта, напоминающим собой скорее ангар. А это и был ангар, но часть которого была отделена тонкой стенкой, и внутри она казалась похожей на сарай, заполненный толпой полярников, готовых к отправке на материк. Тут происходила смена составов.
Прибывшие отпускники обнимались с отъезжающими. Кто-то втихаря доставал водку и, чтобы не заметило начальство, разливал по рюмочкам или пили из горла за приезд одних и отлёт других, закусывая солёным огурчиком. Проделывалось это быстро, так как худощавый мужчина, одетый почему-то не как все в полушубок, а совсем иначе – в серое пальто и фуражку, озабоченно бегал по помещению и давал уже команду отъезжающим в посёлок Пирамида, садится в вертолёт, который только что приземлился поблизости от ворот аэродрома, разгоняя вокруг себя не выключенным пропеллером снег. Это был большой летательный аппарат МИ-8 тёмно-оранжевого цвета, прославленный надёжностью работы в любых климатических условиях. Его успешно используют как на юге, так и на севере.
Всё, что привезли с собой вновь прибывшие, выгрузили из самолёта прямо на выпавший совсем недавно снег, и те, кому предстояло лететь в посёлок со странным именем «Пирамида», подходили к вещам возле самолёта, выбирали свои чемоданы, коробки, баулы и несли к вертолёту, уже заглушившему двигатель. Можно было, конечно, все вещи сначала перевезти электрокарой в ангар, но это не имело никакого смысла, поскольку вертолёт приземлился совсем рядом с самолётом.
Настенька вышла из здания и с интересом наблюдала, как шахтёры торопливо носят свои вещи к заднему люку вертолёта, затем поднимаются в него по железной лесенке. Когда все оказались на месте, последним поднялся второй пилот – первый уже был за штурвалом, хорошо просматривавшимся сквозь стекло кабины – поднял за собой лесенку и закрыл дверь. Раздался гул взревевшего двигателя, лопасти закружились, опять раздувая остатки снега, и через несколько минут прогрева, когда по звуку пилоты определяют нормальность работы механизма, огромная машина подобно гигантской стрекозе оторвалась от земли, слегка зависла над нею и вдруг, словно сорвалась с цепи, понеслась, описывая широкий круг, в сторону залива, быстро удаляясь и уменьшаясь в размере, пока не превратилась совсем в маленькую точку и, наконец, скрылась за горой.
Чувство восторга охватило Настеньку при виде этой совершенно новой для неё картины, которая должна была стать частью её новой жизни почти на краю земли. Пришли в голову строки из песни любимой певицы Анны Герман:
Опять стою на краешке земли.
Опять плывут куда-то корабли.
Опять несёт по свету лесовоз
Дурман тайги и белый снег берёз.
Только никаких берёз здесь не было видно. Ни одного деревца вокруг. Голые горы. Ну, не совсем голые, а покрытые белой снежной пелериной. Нет, скорее, шубой. Совсем такой же, как та, что надета сейчас на Настеньке. И такая же белая шапка. При мысли об этом, ей припомнилось, как один поэт прошлой московской зимой при виде её одеяния неожиданно продекламировал:
Белая шубка, белая шапка,
На белой шейке кашне.
И только губы алеют ярко,
Смеются, быть может, мне.
Экспромт понравился, но автор его, видимо, влюблённый в Настеньку, был далёк от взаимности с её стороны. Тогда, как и сейчас, её мысли были привязаны к сыну, а из памяти ещё не стёрлись любящие глаза мужа. Поэтому она ни в кого не влюблялась, отталкиваясь от этого чувства всеми силами, понимая в глубине души, что мальчику нужен отец. «Но не отчим», – думала она, и отгоняла мысли о любви в сторону.
Наплывшие мысли о сыне прервал мужской голос, прозвучавший из-за спины:
– Вы тут не простудитесь, Настасья Алексеевна? Вы нам нужны здоровой.
– Ну, что вы? – ответила Настенька, – я тепло одета. А вы, простите, кто?
Перед нею стоял, улыбаясь, грузноватый мужчина средних лет, с гладким широким лицом, одетый в такой же, как у всех полярников, тулуп.
– Позвольте пожать вашу руку и представиться, – сказал он, протягивая раскрытую ладонь. – Меня зовут Василий Александрович. Я уполномоченный треста «Арктикуголь» в Норвегии. Вы будете у меня переводчиком.
– Я поняла, – произнесла Настенька, подавая свою руку для пожатия. – Мне о вас говорили.
– Интересно, что же вам обо мне говорили? – Хитро прищурившись, поинтересовался Василий Александрович.
– Только то, что вы будете моим начальником.
– И это всё? – засмеялся новый начальник Настеньки. – Не много. А я уж думал…
Не успел он договорить, как к ним подошёл Евгений Николаевич и присоединился к разговору:
– Вы уже нашли Настеньку, Василий Александрович? Познакомились?
– Нашёл, но я не могу так фамильярно называть Настасью Алексеевну. Это у вас, у газетчиков, так принято всех по именам звать, а я привык по имени и отчеству величать.
– Не совсем так, – смутился Евгений Николаевич, – просто мы с Настенькой давно знакомы, и я рекомендовал вам её в помощники.
– Тогда всё понятно. Спасибо за то, что вы предложили нам такую замечательную женщину.
Теперь смутилась Настенька:
– Ну, вы ещё не знаете, какая я, Василий Александрович, – так что не надо дифирамбов. Давайте, о чём-нибудь другом поговорим.
– Да, уж некогда. Вон, наш вертолёт садится.
Большая махина, называемая МИ-8-М, с лёту побежала по взлётно-посадочной полосе и, тормозя, подрулила поближе к воротам, и, некоторое время продолжая вращать пропеллерами (большим и малым на хвосте), постепенно затихла. На его оранжевой части корпуса выделялось слово «Аэрофлот», написанное крупными буквами, видными издалека. Над самой входной дверью красовалась эмблема: стилизованные крылья, распахнутые от серпа и молота. Название компании и эмблема подчёркивались широкой чёрной полосой, идущей по всему корпусу, охватывая иллюминаторы и сливаясь с тёмными светозащитными стёклами кабины. Эти стёкла делали кабину совершенно прозрачной, так что сидящей в ней пилот был похож на выставленный для обзора экспонат международной выставки.
– Пора и нам на посадку. Где ваши вещи? Я помогу, – и Василий Александрович собрался подхватить Настеньку под руку, чтобы идти к сгруженным чемоданам.
Но помогать ему не пришлось, так как шахтёры брали от самолёта все вещи подряд и несли в вертолёт, не позволив большому начальнику и его спутникам брать в руки тяжести. А в самолёт начали грузить вещи новых пассажиров.
Все трое подошли к вертолёту налегке. У Настеньки была в руках небольшая чёрная сумочка с документами и косметикой. Возле лесенки, подвешенной к открытому входу в вертолёт, стоял высокий парень в кожаной куртке, явно выделявшей его среди всех. Это был пилот, так называемый, командир экипажа. Он посмотрел на Настеньку, и его взгляд застыл. Она тоже посмотрела на молодого человека. Их глаза встретились.
Такое случается, возможно, раз в жизни или не происходит никогда. В одно мгновение она увидела в голубизне глаз глубокую грусть, тоскующий зов, почувствовала какое-то неизбывное влечение, тронувшее всю её душу, заставившее сердце обеспокоенно забиться сильней и чаще так, что даже перехватило дыхание. И он, не отрывая своего взгляда от голубых глаз незнакомки, принял их голубизну, как нечто неотвратимо входящее в него, пронизывающее всё тело. Вполне возможно, что это длилось бы бесконечно долго, если бы не Василий Александрович, подхвативший Настеньку справа под руку, направляя её к ступеньке лестницы.