Падение Левиафана (ЛП)

"Я клянусь Богом", - сказала она, достаточно тихо, чтобы Холден и девушка не могли ее услышать, но не разговаривая сама с собой. "Я пущу себе пулю в мозг, если ты не уберешься от меня".

Холден что-то говорил девушке. Танаке было все равно. Бледно-бледное тело Уинстона Дуарте, все еще обмотанное черными нитями, словно кто-то вшил их в него, было достаточным аргументом, чтобы план с обращением к отцовскому инстинкту не сработал. Девушка была бесполезна. И ее миссия - вернуть верховного консула в Трехо - теперь тоже была невыполнима. Даже если Дуарте был способен покинуть это место, Трехо и Лакония не существовали в каком-либо значимом виде.

А это означало, что ее статус Омеги был бессмысленным. У нее было нечто большее. У нее была свобода. Ничто не мешало ей делать все, что она считала нужным, кроме того, у кого хватило смелости попытаться остановить ее.

Какой-то звук заставил ее вздрогнуть. Жужжащий, жужжащий звук, который был похож на звук, издаваемый солдатами на параде. В одно из отверстий в яркой, горячей печи камеры вылез один из огромных насекомоядных часовых, потом другой. А затем - целый поток. Танака почувствовала, что ее глаза расширились.

"Холден, у нас проблема".

Он пробормотал непристойность. Девушка плакала. Голубые светлячки кружились, как искры в костре.

"Если ты причинишь им боль, они разберут тебя на части. Они буквально используют твое тело, чтобы исправить нанесенный тобой ущерб".

"Ты смог защитить девочку?"

Холден на мгновение растерялся. Его кожа выглядела неправильно.

Как будто из-под его кожи росла какая-то перламутровая версия. "I . . . Да? Наверное, да?"

Танака переключила пистолет на предплечье на бронебойные патроны. "Хорошо. Теперь сделай это для меня".

Первый выстрел предназначался Дуарте, но ее прицел сбился из-за того, что авангард противника врезался в нее. От удара ее отбросило в сторону и закружило, но она удержала нападавшего. Он был безликим, безглазым, скорее машиной, чем организмом. Она прижала кулак к тому, что было похоже на грудную клетку, упираясь костяшками пальцев в странные пластины брони или экзоскелета, и открыла огонь. Даже с учетом силы ее силовой брони, отдача была замечательной. Страж дернулся и затих, а потом появились еще двое. Она почувствовала, как что-то тянет ее, словно магнитная сила, не регистрируемая сенсорами ее костюма, и волна боли пронеслась по ее телу, словно иголки, вгоняемые в тело. Один из часовых замахнулся на нее рукой, похожей на косу, острие которой полоснуло по грудной пластине, и она увидела Холдена, который закрывал девушку своим телом, оскалив зубы в ухмылке.

Ощущение иголок исчезло, и она схватила косу, уперлась ногой в тело твари и вырвала руку. Вокруг нее теперь было еще больше, они врезались в нее так, что у нее зазвенело в ушах от ударов. Она на мгновение потеряла себя в великолепии насилия, ломая то, что могла достать, и стреляя в то, что не могла.

Их было слишком много, чтобы она могла надеяться на победу. Одному удалось сделать удачный взмах, и осколок его панциря застрял в левом плечевом суставе ее костюма. Другой обхватил ее правую ногу и не отпускал, даже когда она всадила в его тело дюжину патронов. Они роились вокруг нее, бросались на нее, умирали и освобождали место для еще дюжины позади себя. Она снова переключилась на зажигательные патроны, и все вокруг превратилось в огонь, но они продолжали пробиваться сквозь расширяющиеся шары пламени. Двое из них схватили ее правую руку и согнули силовую броню назад. Затем еще двое схватили ее левую. Она не знала, скольких убила, но их должно было быть больше дюжины. Именно столько времени им понадобилось, чтобы найти против нее действенную стратегию.

Она продолжала стрелять, но теперь они контролировали ее прицел. Лучшее, на что она могла надеяться, это то, что несколько из них попадут на линию огня и погибнут там. Холден обхватил девушку, его глаза были закрыты, пот покрывал его кожу. А за ним, сквозь толпу часовых, - Дуарте.

Человек, ради которого она предала Марс, развевался, как мокрая тряпка на ветру. Его яркие, лишенные зрения глаза напоминали ей не что иное, как домашнего катализатора Окойе. Синие светлячки бегали по черным нитям, пришивая его на место. Она не чувствовала к нему жалости. Теперь это было лишь презрение.

Светящиеся глаза повернулись к ней, казалось, что они остановились на ней. Увидеть ее в первый раз. Что-то открылось в глубине ее сознания, что-то распахнулось, и Дуарте хлынул в нее. Мысль об Алиане Танаке казалась далекой и маленькой по сравнению с водоворотом его - ее - сознания. Муравей, бросивший вызов муравейнику, был разорван на части. Ни одна оса не предала улей и осталась жива.

Стражники тащили ее к нему и его черной паутине, и она была унижена. Она чувствовала океанский стыд, и этот стыд был наказанием, влитым в нее против ее воли - манипуляцией, доказательством того, что ее собственное сердце может быть направлено против нее - неважно. Рядом кричала девочка, зовя своего отца, и где-то глубоко в темнице своего разума юная Алиана Танака оплакивала потерю собственных родителей и то зло, которое она совершила, отвернувшись от своего духовного отца, своего истинного отца и идеала Лаконии. Голоса наводнили ее, причитая, гневаясь и скрежеща, как пескоструйный аппарат. Она чувствовала, как распадается на части под их вниманием, пока от нее не осталась только печаль. Продолжающееся, интимное нападение, - говорил другой голос в разуме, который больше не был ее собственным. Вторжение в ее тайное пространство. То, что она хранила отдельно, только для себя.

Затем раздался еще один голос. Не от Дуарте или его улья, а от нее самой. Из ее прошлого. Если бы не боль, она могла бы и не услышать его. Тетя Акари. Ты грустишь или злишься? И она почувствовала пощечину, как жало на своей еще не зажившей щеке. Ты грустишь или злишься?

Я сержусь, подумала Танака, и поскольку она так и сделала, это было правдой.

Она посмотрела вверх. Она была не более чем в восьми метрах от Дуарте в его разорванной, темной колыбели. Она не могла пошевелиться. Стражи держали ее в полном напряжении, пытаясь разорвать на части. Но они держали ее силовую броню. Никто не держал ее.

Преимущество тренировок в различных формах боя в течение стольких лет и так последовательно, как это делала она, было простым: Ты двигался мимо мыслей. Не было никаких раздумий, никаких взвешиваний, что ей следует или не следует делать, никакого планирования. В них не было нужды. Аварийный удар силовой брони был подобен распусканию бутона цветка; пластины и сочленения, которые держали инопланетные насекомые, рассыпались и отпали, как лепестки. Насекомые продолжали держаться за них, но Танака уже оттолкнулась. Воздух против ее кожи, легкость ее доспехов, гнетущая жара камеры. Все это были вспышки опыта. Вспышки, которые она осознавала без необходимости обращать на них внимание. Она знала, что один хороший удар любого из часовых вскроет ее до костей, если он будет нанесен, но она знала это без страха. Это был один факт из многих, и все расчеты были так же рефлекторны, как ловля брошенного мяча.

Она мгновенно преодолела расстояние до Дуарте, проскользнув мимо него и преодолев паутину с левой стороны, где девушка повредила ее достаточно, чтобы оставить дыру. Одной рукой она обхватила его горло, а ногами обхватила его талию. Тепло его тела было почти болезненным, но она приспособилась. Отсюда она могла использовать силу всего своего тела, вытягивая спину и скручивая сердцевину, против маленьких позвоночных суставов в шее Дуарте. Девушка где-то кричала. Холден что-то крикнул. Танака тянула, скручивала. Шея Дуарте хрустнула, как от выстрела. Она почувствовала это так же сильно, как и услышала. В невесомости его голова откинулась бы в сторону, тяжесть черепа потянула бы ее вниз. Здесь же этого могло почти не произойти.

Часовые вздрогнули, и Холден снова закричал. Что-то ужалило ее руку, как оса. Прядь черной нити вонзилась в кожу. Полусфера темно-красной крови растекалась в месте укуса; она смахнула ее, и Холден снова закричал. На этот раз она поняла слова.