Разведка боем

— Это я знаю, — сказала Ира. — Слышала по радио.

— Но они к нам приезжали. Не вся группа, а Маришка Вереш. В семидесятом.

— Правда?

— Её пригласили сняться в «Новогоднем Огоньке», была такая идея. Она, Маришка, должна была петь «Венеру» на пару с нашим пареньком лет шестнадцати. И слова — куплет на английском, куплет на русском. «Год встречаем с Огоньком, кто о чём, а я о том, что намедни подружилась с симпатичнейшим котом. Котяра! Полосатая котяра!» и так далее. Пародия не пародия, но вроде. Ну, Вереш, она и есть Вереш, а вот насчет паренька… Желающих было немало. Выбрали одного, а другой нажаловался. Не сам, а родитель. Большой человек родитель, секретарь московского райкома партии. Лапину нажаловался, так мол, и так, буржуазная пропаганда и отсутствие патриотизма. К тому же капнул, что Вереш — еврейка. Лапин и запретил, он тогда только начинал работать в Госкомитете. Режиссера уволили, Вереш уехала, вот и вся история.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, — ответил я.

— А какая она, Вереш?

— Без грима? Девушка как девушка. Симпатичная.

— А волосы?

— Короткие. На сцене она в парике. То есть в париках, у нее разные были.

— И что, правда, еврейка?

— Не знаю. Отец цыган, а мать… ну, может быть. Я не спрашивал.

— А причём тут ты?

— Да и не причём, — я взял у Вити гитару, подстроил и мы спели «Чёрного ворона». Я и девочки. А остальные подтягивали в меру сил.

И так бы мы безмятежно и пели, глядя в небо, куда улетали искры костра на смену падавшим звездам, но тут по берегу протарахтел мотоцикл, и парень из каборановских сказал, что горит дом престарелых в Покровке. Кто может помочь, пусть едет туда. И помчался дальше.

Все вскочили, зашумели, а чего шуметь?

— Поднимаемся в лагерь, — сказала Лиса. — А вы, Ира и Витя, сначала костер залейте, и тоже поднимайтесь.

Подниматься недалеко, шагов двести. Но в горку. В двадцать лет — пустяк эта горка. Бегом-бегом, и мы в сердце лагеря. У машины, «Ведьмы». Нас трое, и ещё троих можем взять — до Покровки двенадцать километров. А с нами хотят все десять. И народ прибавляется.

— Стоп-стоп-стоп. Одеяла несите. Сколько есть, столько и несите, — это сказал я. — И бинты, зеленку, всё, что найдёте.

Принесли. Мы сели, вместилось даже не шестеро, а семеро. Но седьмого Лиса выгнала. В лагере есть ещё одна машина, ушастый «Запорожец», пусть поищут хозяина.

И мы поехали.

В Покровке мы не были ни разу. Но знали, где от шоссе отходит дорога на неё. Там, где указатель, там и отходит.

Мы и свернули — по указателю. Проехали немного и поняли — правильно едем. Зарево подсказало.

Мы остановились в ста метрах от пожара, ближе подъезжать не стали, чтобы не мешать пожарным. Три машины, водяные пушки, дым, гарь, и ещё запах… меня этот запах преследует во снах.

Мы выскочили из «Ведьмы» и побежали к людям. Старики и старушки стояли безучастно в сторонке, глядя на пламя. Даже сюда долетал жар, лицо горело, и руки, и всё тело, но тут же и кидало в дрожь, будто на морозе.

Ничего. Привычные мы.

Увели стариков подальше. Расстелили на земле одеяла и усадили на них. Одеялами же и накрыли — они были в рубахах, белых рубахах. Ну, если не приглядываться, белых.

И все молчали. Смотрели, редко моргая, и молчали, только одна старушка тихо заунывно говорила «война, война, война…»

Семнадцать человек. Им бы чаю тёплого, с сахаром.

Походили вокруг, посмотрели. Нет, больше никого. Других нет.

Подошёл пожарный из старших.

— Вы кто такие?

— Студенты мединститута. Из лагеря.

— А, молодцы. Вы присмотрите за стариками. Должны «скорые» подъехать, — и он вернулся к огню.

Я не знаток, но вижу, что дом престарелых сгорает подчистую. Пожарные не дают огню расползтись, и только.

Сама Покровка в полукилометре от дома престарелых, но пока никакой реакции не видно и не слышно. Послать людей, попросить чаю? Три-четыре чайника?

Но тут подъехал «Запорожец». Подмога. И, молодцы, привезли пятилитровую термофлягу чаю. И кружки.

То, что нужно.

И мы стали поить стариков. Некоторые брали кружки сами, некоторые пили с наших рук, а некоторых пришлось поить из ложки.

Поили.

Показалась «Скорая», местная, каборановская. Фельдшер выскочила, стала смотреть стариков. Мы уже их осмотрели, но пусть. Но никто в её помощи не нуждается. А нуждаются в эвакуации. Куда вот только? Решают. Хорошо, что не зима, не минус тридцать.

Стали подходить жители Покровки. Некоторые помочь, иные — посмотреть.

Чем тут поможешь? Кто-то пирожки принес, блины, кто-то вареной картошки, сальца, простокваши.

Мы кормили стариков. Понемножку. Чтобы отвлечь и занять. И себя тоже занять. Да и худые они, старики. Альцгеймер, он такой.

Наконец, подъехали автобусы. Большие, «ЛАЗ», три штуки. Куда столько?

Или…

В каждом автобусе — по пять сопровождающих. С большими сумками на плече, а на сумках — Красный Крест. Гражданская оборона? Не знаю.

Мы повели стариков в автобус. Десять человек в один, семь в другой. Хотели было забрать одеяла, но те вцепились в них, как в спасательные круги. Ну, ладно.

— А остальные где? Нам сказали, пятьдесят человек, — спросила меня старшая.

— Здесь все. Все, кого вывели из огня.

Она только кивнула.

Два автобуса уехали, один остался. На всякий случай.

Пожарные машины по очереди отъезжали к реке, набирали воду и возвращались — заливать огонь.

Я собрал оставшиеся одеяла с земли, побросал в багажник.

— Поехали назад. Мы здесь лишние.

Вернулись, когда начало светать.

Меня нашел комендант лагеря, из военных пенсионеров.

— Послушайте, я понимаю, не время, но… Одеял было двадцать пять, а вы вернули восемь.

— Всё верно. Семнадцать мы отдали старикам. То есть пострадавшим. Осталось восемь.

— Я материально ответственный. Давайте составим акт, и…

— Не нужно составлять акт, — я оторвал ярлычок от уцелевшего одеяла. — Пять рублей семьдесят четыре копейки, правильно?

— Ну да, — сказал комендант.

— Умножаем на семнадцать, получаем… около ста рублей, верно?

— Девяносто семь рублей пятьдесят восемь копеек, — мгновенно ответил комендант. Заранее посчитал, или у него талант устного счёта?

— Одеяла можно купить без проблем? Такие же одеяла?

— Да, это не дефицит, — подтвердил комендант.

— Тогда лучше поступим так: вы купите новые одеяла, только и всего. Без бумажной волокиты. И вам, и мне будет удобнее, — и я достал из потайного кармашка четыре сиреневые купюры.

— Это годится, — сказал комендант. — Я должен вам два рубля сорок две копейки сдачи.

— Пустое. Какие счеты между советскими людьми.

Он спорить не стал. Пробормотал только «свечку поставлю».

Мы почистились, елико возможно. От огня были далеко, а сажа и в волосах, и на одежде, и везде.

И пахли мы… Как во сне.

Всё. Домой.

Лиса гнала быстро. Утро же. И в половине шестого мы были дома. В Сосновке.

Девочки пошли к себе. Мыться, переодеваться. А я в душ. Снова, снова и снова. Постричься, что ли, под Котовского?

Но после пятой помывки стало поприличнее. Я пах полынью, парижский дезодорант, горький и стойкий, обещал суточную свежесть. И оделся элегантно и с шиком, прямо хоть сейчас к английской королеве. Но не зовет пока английская королева Чижика из Сосновки. А как бы звучало: сэр Чижик!

Я поднялся в кабинет, поработал с бухгалтерией. Приход, расход… Есть идея.

И тут пришли девочки. Тоже мытые-перемытые, розовенькие, как поросята на новогодней открытке.

У них тоже появилась идея. Во многом совпадающая со мной. Во многом, но не во всем.

Пообсуждали. Поспорили немножко.

Зазвонил телефон. Это Андрей Николаевич по нашу душу едет. Понятно, ЧП случилось. Крупное ЧП. Хочет поспрашивать непосредственных свидетелей.

И мы стали ждать. За чаем.

— Я тогда хотела спросить, до пожара… — начала Надежда. — Ты в самом деле видел Маришку?