Страница 6 из 19
– Однако же, опыт ваш велик! И фамилия ваша мне все же откуда-то знакома. Не вы ли изволили написать рекламную телепьесу "Волшебная мясорубка"? Диалоги там изрядны, весьма исправна драматургия…
Так-так, внутренне усмехнулся я, – случайно вы меня подобрали, хитрая команда! Но, к счастью, никакой опасной путаницы. Будет деловое предложение. И все-таки, почему мне?! Тоже нашли драматурга, пьянчугу-заказушника. Впрочем, "Волшебная мясорубка" – это, все-таки… Когда-то я, пожалуй, кое-что и мог. Давно… Искусственное осеменение доменного производства изрядно портит руку.
– Да, "Мясорубка" моя, – кивнул я. – Странно, что такую чепуху кто-то помнит. Но приятно…
– Мало осталось просвещенных людей в нашей земле, сочинителей же по пальцам руки можно перечесть! – грустно ответила она. – А много ли вы заняты ныне, или же могли бы найти время для некоей хорошо оплачиваемой работы?..
– Вообще-то, мог бы, – ответил я небрежно, пытаясь не выдать ликования. Не дай Бог, сочтут готовым ишачить за любую цену!.. – Но хотелось бы, знаете, сразу заключить договор. Скверная привычка к бланкам с печатью.
– Все, конечно, – ответила Елизавета, исполнясь немного комичной серьезности. – Не извольте сомневаться, мы сообщество вполне законное. Приватная киностудия "Астрея".
В школьные годы, возясь с большим аквариумом, я ненароком окунул цоколь зажженной лампы и руку. Удар тока через воду обжег меня и смял. Нечто подобное произошло и теперь, когда я услышал слово "Астрея".
Еще содрогаясь от шока, машинально рассматривал я визитную карточку с витиеватой надписью по-русски и по-английски. Киностудия располагалась в Санкт-Петербурге; владела ею фирма, скрытая под литерами ЕИВ. Долгорукова оказалась администратором фильма. Сунул мне свою карточку и Никита, ассистент режиссера по работе с актерами.
Пока "хорьх" приближался к моему дому, она разъяснила мне, что речь идет не о написании сценария, а о диалогах к уже снимаемому фильму. Таков замысел автора, он же режиссер: писать все реплики прямо на площадке, импровизируя по ходу действия. На вопрос, какого рода фильм, Елизавета ответила кратко: телевизионный, исторический, многосерийный. Оплата частью в западнорусских конвертируемых червонцах, частью в экю Евросоюза. Сумма – сверх самых смелых надежд, свобода и благополучие на годы.
Они высадили меня у самого подъезда на Жилянской – чтобы, не дай Бог, со мною еще чего-нибудь не случилось. Оба вышли из машины, провожая меня: молчаливый Никита как-то странно, ладонью вперед, приложил руку к кожаной фуражке и лишь затем больно стиснул мне пальцы; Елизавета обрадовала долгим пожатием, значительной улыбкой.
Так и резнуло меня, когда отъехала громадная черная машина. Только прикоснулся к миру иному, более богатому, чистому и благородному, чем трижды проклятый мой, – и вот тебе, опять расстаюсь… Правда, завтра новая встреча, для подписания договора – но тем противнее входить сейчас в этот сортироподобный подъезд, где одна дежурная лампочка на все этажи, а кабина лифта навеки зависла посреди шахты.
Тем не менее, я вошел и поднялся по щербатым ступеням. Когда-то, после смерти родителей, я жил в двухкомнатной квартире, но вынужден был отдать ее и поселиться в меньшей, однокомнатной – плата взлетела до небес. Книги мои, уже немало поредевшие, но все же бессчетные, были штабелями навалены вдоль стен, и я не верил, что когда-нибудь они разместятся лучше и освободят мне место для жизни.
Я лег на продавленный диван и заложил руки под голову… ох! Затылок был – сплошная рана, даже в глазах потемнело. Попытался отвлечься. Итак, голубой мясной талон, – четыреста граммов старой хрящеватой говядины, – я проел еще в начале месяца; крупу, масло и муку тоже выбрал – а ведь всю ночь отстоял перед магазином, чтобы достались продукты приличного качества, а не гнилье со дна ящиков. Недавно взял месячный запас рыбоконсервов, две банки сайры; правда, сахара у меня накопился излишек, и можно его сменять…Обе положенных на квартал пары носков забрал, а за трусами такое делалось, что пришлось отступиться; вместо анальгина же, одного из пяти талонных лекарств, сунули какую-то сомнительную "тройчатку", да еще на миллион семьсот тысяч дороже…
Под унылый хоровод мыслей о предметах выживания я было задремал, как вдруг спохватился, что теперь могу себя и порадовать, да, пожалуй, еще отоварить мебельный талон, – моему стулу давно место на свалке, – а главное, купить хотя бы одну запасную электролампочку!.. Заставив себя подняться, полез в карман куртки… и обнаружил там лишь обертку от "Сникерса", захваченного давеча у Бобра. Ах ты дрянь! Успели-таки нарки выдернуть бумажник, плакали мои "лимоны"; если б не внезапно подвернувшаяся "Астрея", кончилась бы моя человеческая жизнь Бог весть до каких времен.
Приложив немало усилий, чтобы не поддаться горю, я вернулся на диван и спрятал голову под подушку. Боль мучила долго, но хмель знал свое дело и в конце концов сморил меня.
Пробуждение было кошмарным – раскалывалась ушибленная голова, и все выпитое подступало к глотке. С трудом приготовил морковный чай, щепками растопив свою спасительницу, мать-печурку, сделанную из большой консервной банки, где в невозвратные времена содержалась томатная паста. Боже ты мой, как я был счастлив прошлой зимою оттого, что пыхтела рядом эта раскаленная штуковина! У ледяных батарей, у неработающих газовых плит с декабря по март умерли тысячи киевлян, десятки тысяч подорвали здоровье и не надеялись пережить следующую зиму. А я, хоть и кутался во все теплое, что было в доме, но мог все же согреть руки или ноги, постоянно кормя печурку то хворостом из Ботанического сада, то щепою от ящиков, подобранных во дворе магазина, то кипами старых журналов или какой-нибудь из моих, от сердца оторванной книгою.
Я уже заканчивал свой жалкий завтрак, когда раздался деликатный, но четкий стук в дверь.
Стук в дверь всегда волнует – но этот просто сгреб в горсть и дернул мои нервы… Жизнь ломалась пополам. Я открыл дверь – и отступил с перехваченным дыханием.
Они стояли на лестничной площадке, оба – Елизавета Долгорукова и великан Никита, но в каком виде! Усы верзилы-ассистента, подкрученные и точно намазанные ваксой, победно устремлялись вверх, подстать белому завитому парику и треуголке с галунами, а также видимому из-под распахнутой накидки травяно-зеленому мундиру с красными обшлагами и отворотами, множеством медных пуговиц и черным жилетом. Правая рука его в белой перчатке властно лежала на эфесе длинной шпаги. Елизавета… я не осмелился рассматривать подробности и опустил взгляд, уловив лишь белизну кружев на ее широком сиреневом платье под темным до полу плащом да крошечные звезды в сережках-капельках на нежных ушах, открытых высокою напудренною прическою.
Сборы не продлились долго. Ныне для нас, простых смертных, любая вещь была единственной и незаменимой: оттого пришлось наскоро почистить колени вымазанных вчера брюк. Обуви, правда, было две пары; отстранив скрепленные проволокой зимние ботинки, я выбрал более целые черные туфли, которые сам подновлял масляной краскою. Еще раз проверил сохранность очков. Постарался, чтобы гости не видели белья, которое я укладывал в сумку. Вышли мы не без приключений. Кучка бомжей, проснувшись на лестничной площадке, где они устроили себе ложе из газет, очевидно, была ошарашена еще первым появлением моих гостей. Бродяги встретили нас, дружно чмокая языками и качаясь из стороны в сторону. Разом взбеленившись, я зажал себе нос и ринулся на бомжей. Один, в лохмотьях кителя и полковничьих погонах, с орденскими колодками, упал от моего пинка и на карачках бросился вниз по ступеням; второй, когда-то майор, с матом полез в драку, но я съездил его по скуле. Прочие ретировались сами… Давно уже не получал я такого блаженства от мордобоя – тем более, вспомнились вчерашние нарки.
– За что вы их так немилосердно? – загоготав, спросил Никита. – Божьи люди, страдники – надо ли?
– Страдники, как же! – сказал я, вороша провонявшиеся газеты. – Ненавижу бывших военных – наши отцы, деды победы одерживали, а эти – страну проворонили. К тому же они всю свежую прессу вытряхнули из ящиков, и мою в том числе…