Поэма

Из всех пятерых подруг Ева проявляла ко мне больший неподдельный интерес, мы часто беседовали, развлекались, путешествовали. Порой мне казалось, что она понимает меня лучше всех на целом свете, но не только поэтому я старался держать её ближе и не выпускать из виду. У Евы было несметное множество знакомых, а список её контактов можно было бы, пожалуй, издать в нескольких томах. Как я выяснил позже, она, обладая удивительной памятью, поддерживала все знакомства в независимости от их важности и перспектив. Честолюбивые планы этой поистине удивительной девушки могли заткнуть за пояс порывы ни одного Наполеона. И хотя я воспринимал её доверие как нечто, если не должное, то по крайней мере, как что-то довольно обычное, подобное душевное гостеприимство было для неё редким проявлением интимности. Так или иначе Ева любила помечтать, например, однажды мы проводили время, отдыхая на излюбленной сорок пятой параллели, как, вдруг, она, заслышав вой сирены, рвущей воздух нашего любимого города, заявила:

– Мой муж обязательно будет ездить с мигалками!

– Девушка, вы собираетесь выйти за доблестного полицейского? – рассмеялся я в ответ, изображая голосом блюстителя порядка.

– Что за глупости!? – лениво перевела она на меня взгляд.

– Значит за отважного пожарного? – не унимался я, отвратительно изображая Ромео, – детка, я потушу этот пожар… чувствуешь, как он неумолимо снедает тебя изнутри?

– Прекрати балаган! – воскликнула Ева, вырываясь из объятий обожателя Джульетты, – ни черта ты не понимаешь!

Когда я наконец успокоился, она задушевно промолвила:

– Нет на свете ничего лучше, чем ездить с мигалками! чувствовать своё превосходство над окружающими… быть самым, самым.

Последние слова задели меня, ведь те ощущения, которые когда-то дарил мне пьедестал, упорно не поддавались забвению.

– Не кажется ли тебе порой, что ты попросту прожигаешь свою жизнь? – взяла меня за руку Ева.

– "Не кажется?", – ухмыльнулся я про себя и язвительно заметил ей: "проводя время с тобой здесь на крыше?"

Она собиралось было сказать что-то ещё, но, не желая портить вечер, я подлил своей подруге вина, пытаясь утопить в нём все-все слова.

III

Колесо моей жизни продолжало, не торопясь катиться по дороге времени, я вернулся в Париж и открыл новую школу танцев, которая располагаясь буквально в паре кварталов от предыдущей, хотя на самом деле, как подметила Ева, эти две школы разделяло четыре года. Я решил остепениться и впредь использовать школу только по назначению; участвовать со своими ученицами в сражениях под знамёнами Венеры, в сражениях, которые так забавно описал Апулей в начале эры, мне больше не хотелось. Годы странствий научили меня, что для начала тех или иных отношений с противоположным полом, танцы не лучший и далеко не единственный повод. Ко всему прочему нужно было больше времени уделять развитию профессиональных спортсменов, – "именно они ключ к успеху, краеугольный камень в здании моей известности и хорошей репутации", – крутилось в голове. Таким образом в какой-то мере я остепенился и снова оказался на верном пути.

Вскоре, вполне освоившись в новой студии, после месяца-двух молчания я решил повидаться со старыми знакомыми. Милана, буквально недавно рассказывающая мне о своих планах, вновь отправилась в турне. Анджела была безумно занята организацией своей третьей выставки и, несмотря на то, что показ был намечен более года назад, жутко волновалась, то и дело она вносила "последние" правки в свои картины. Наблюдателю за её работой могло показаться, что юная художница пытается не то оживить, не то заколдовать свои полотна кистью. Кусок дерева с насаженной на него щетиной какого-нибудь животного казался омелой в руках друида, вполне обыденная вещь в дланях художницы становилась волшебной палочкой. Кистью пыталась она вдохнуть жизнь в свои полотна, ей же искала она Грааль, – невидимую границу заветной страны под названием Сhef-d'Oeuvre [фр. – Шедевр]. Таким образом обычно за несколько месяцев до выставки Анджела словно косатка надолго заныривала в глубины своей студии и почти не отрывалась от работы. Я не стал сильно беспокоить её своим возвращением, решив вдоволь наговориться с ней после вернисажа. Так на какое-то время мой круг общения ограничился немногочисленными друзьями и Евой. Последняя была искренне рада моему приезду, а мои планы относительно школы привели её в настоящий восторг:

– Наконец-то ты понял, что реноме это твоё всё! – довольно улыбалась она. – Ведь в сущности неважно чем занимается человек: забивает ли гвозди, правит ли страной, или, как ты, учит других танцевать, он должен развивать свой талант. Стремление быть лучше делает жизнь жизнью, а не простым прозябанием.

– Ага, – ввернул я, – слава самурая бежит впереди него.

Кто бы мог подумать, что четыре года работы, направленной не в то русло, так сильно подорвут мою известность. Парижские газеты едва упомянули об открытии моей школы, да и те решили потратить типографскую краску разве что ради злословия. Теперь моё имя напоминало оставленное на чердаке зеркало, оно потеряло былой блеск и покрылось пятнами забвения. Но подобные затруднения не пугали меня, они были очень похожи на очередной сезон состязаний, каждый из которых неизменно отдаляет тебя от победы, обнуляя рейтинг и очки. К тому же в мою школу приходили новые ученики, среди которых со временем выделилось пять наиболее перспективных спортсменов. Большинство своего времени я старался уделять именно им: "частые газетные заметки об их победах станут золотыми кирпичиками в изумрудную страну известности", – витало в моей голове.

Таким образом прошло полгода. Моя школа всё реже открывала двери простым любителям, но, если раньше они были лишь моей прихотью, отдохновением, то теперь стали отчасти необходимостью, приносящей значительную часть дохода.

– Ты становишься Альфонсом! – подшучивала надо мной Анджела после выставки, – тебя больше не интересует привлекательность учениц, – негодовала она. – И с каких это пор кошелёк стал лучшей рекомендацией для девушки?

Однако замечательная художница была далека от правды: я до сих пор не мог избавиться от привычки брать порой талантливых, но не сильно обеспеченных учениц и учеников, именно поэтому в тот период существование школы зиждилось на любителях. К тому же я давно разучился быть равнодушным к красоте представительниц слабого пола. Так однажды, во время очередного урока в стенах школы я вдруг заметил на пороге удивительное создание (за довольно громкой музыкой мы не слышали, как вошла посетительница). Несмотря на то, что лето, так рано зачинающееся в Париже, было в самом разгаре, вот уже целых три дня шёл проливной дождь. Серые стены зданий были почти чёрны от воды; белые фасады, яркие под солнечными лучами, посерели; грустные кариатиды прятались под крышами, спасаясь от непогоды. Казалось город свернул бутон своих великолепных красок и погрустнел. И хотя мне была чужда меланхолия, – в подобные дни, освободившись от дел, я обычно ловил такси и отправлялся на вечеринку к друзьям, не уставая по дороге смеяться над гримасами, которые строили маленькие собачонки своим безжалостным хозяйкам, – у меня, пожалуй, не нашлось бы столько жизнерадостности, чтобы весело бегать по лужам.

Незнакомка, стоявшая на пороге школы, была удивительно забавно одета. То ли в силу призвания, то ли это вышло случайно, но так или иначе первым что мне бросилось в глаза были её ноги, обутые в жёлтые сапожки из мягкой резины. – "До чего же они смешные!" – восхищался я в душе забавной обувью, ловя себя на мысли о том, как должно быть здорово гулять в таких сапожках по лужам, измерять глубину и ощущать на голени лёгкое давление миниатюрного моря. Рядом со стоящими почти в шестой позиции сапогами, я заметил такого же цвета длинный сложенный зонт-трость, воткнутый остриём в паркет студии; капли, собравшиеся на его складках, казались огромными, они то и дело мягко падали на пол, словно созревшие маленькие лимоны. Вскоре розовый плащ до колен отвлёк меня от созерцания зонта, и, наконец, мельком заметив тёмно-зелёные брюки, ныряющие в сапожки, и нежно-голубую блузку, выглядывающую из-за плаща, я взглянул на прелестное лицо посетительницы. Мягкие выразительные черты и нежные линии вкупе с пышными слегка волнистыми тёмными волосами carre были его украшениями. Каштановые глаза гостьи были огромными, губы пышными, лицо разрумянившимся от ходьбы, – передо мной стояло само очарование, сошедшее с одного из полотен Бугро (разве что одетое по-современному). Не слышав голоса красавицы, не зная её имени, я каким-то неведомым образом чувствовал в ней бесподобное создание: улыбка делала её обворожительной, а наряд говорил не только о необычайной смелости, но и повествовал о чём-то удивительно-чудесном. Её пёстрое обличье могло обезоружить любой дождь, превратив его в красочный праздник жизни, ослепить всякую молнию своими цветами, перекричать каждый гром гимном юности и веселья.