Страница 3 из 7
А‑а‑а‑аргх!
Со временем, конечно, свыклось‑стерпелось‑срослось, но до сих пор учусь я не ахти. Читаю ме‑едленно, пишу с ошибками. Барахтаюсь между двойкой и тройкой по русскому и, что называется, света белого не вижу.
– Го‑осподи, чел, даже отсюда заметно, как у тебя коленки трясутся.
– Ничё у меня не трясётся.
Диана изображает лунную походку в каменном лабиринте, и её тень то удлиняется, то укорачивается – пульсирует на снегу.
Помните, я говорил о ритуалах погребения на холме? На какой‑то экскурсии нам рассказывали, что живого человека тропинка между камнями всегда приводит обратно ко входу. Мертвеца же лабиринт затягивает, как водоворот, и больше не выпускает наружу. Меня рядом с этими булыжниками постоянно берёт оторопь – будто чувствуется ледяное прикосновение времени?.. древности?.. тлена?..
Я зажмуриваюсь и шпарю иглой по одеревенелому от холода пальцу.
– Вот сука!
Мой возглас замерзает с дыханием в морозном воздухе. Глазам делается тесно в орбитах, кожа на спине выпускает мураши. На мизинце набухает тёмно‑алая капля.
– Чел, если ты ещё раз выругаешься, я заклею скотчем уши и с тобой месяц разговаривать не буду, – недовольно бурчит Диана и вновь складывает руки на груди. Ходить задом наперёд она не прекращает.
– Сорян. Хотя твоя мама вчера так сказала.
– Ты хочешь быть похожим на мою маму?
Голос у Дианы подрагивает, и я поспешно отвечаю нет, хотя у Вероники Игоревны это «вот сука» вчера вышло так смачно, что второй день приплясывает на кончике языка.
– И с кем она теперь пособачилась?
– Не то чтобы пособачилась. – Я мажу кровью фигурку и выкидываю шприц. – Это когда мы химией занимались…
– Мы?!?!
– Ну‑у‑у… – Я поднимаю взгляд на Диану и по её насупленному лицу догадываюсь, что разговор свернул на опасную дорожку. – Как бы…
– Давно вы с ней занимаетесь?
– Время от времени…
Диана останавливается.
– Каждый день? Каждую неделю?
– Да она находит что‑то интересное, и… и вот!
– То есть моя мама учит тебя химии, и никто не подумал мне сказать?
– Не то чтобы учит… – Я перебираю слова, как сапёр проводки на бомбе. – Думал, ты знаешь.
– Похоже, что я знаю?
– Ладно тебе!
– Чего ладно? Почему я всё узнаю последней? Что наши предки встречаются – я узнаю в день переезда. Что моя мама решила жить в православной секте – я узнаю от твоего отца. Что моя мама занимается с тобой этим обдолбанным зельеварением, я узнаю…
– Химией.
Голос Дианы спотыкается, она глупо открывает‑закрывает рот.
– Твоя мама – единственная училка, которая не зовёт меня «средним идиотом», – я развожу руками, – дебилом, бревном, буратино и тому подобными… нарицательными.
Диана демонстративно улыбается и продолжает путь задом наперёд – теперь уже обратно, от внешнего края лабиринта к центру. Минуты две проходят в молчании. Постепенно лицо Дианы разглаживается, и только губы её вытягиваются в трубочку. Лишь когда ушей достигает свист, я догадываюсь, что она продолжает обряд.
Насколько же всё это глупо.
Чёрт, мне уже достаточно лет, дабы знать правду о Деде Морозе. Я и в богов‑то не особо верю. Так, во что‑то аморфное, безликое – в сладкую вату, которой затыкают дыры в науке. Вот и ответьте мне: неужели языческий обряд, вычитанный Дианой в сборнике поморских сказок, изменит наши жизни?
Круги лабиринта медленно возвращают Диану к бочке, свист блуждает по нотам, пока не сливается с ветром в унисон. Возникает ощущение, что воздух поёт на древнем, мёртвом языке, и меня обдаёт ледяными волнами озноба.
Бр‑р‑р.
Диана шагает к бочке, пересекая центр лабиринта, и вздымает руку с окровавленной куколкой. Свист оглушает, чёрные глаза выжидательно смотрят на меня.
Я поёживаюсь и заношу мужскую фигурку над огнём. Облизываю потрескавшиеся от мороза губы, бросаю взгляд на Диану.
Она кивает.
– Чтобы… – Я прочищаю горло и безуспешно стараюсь переорать хор Дианы и ветра: – Чтобы хоть по одному предмету у меня были нормальные оценки. Типа того…
Я морщусь от собственного неверия, от косноязычия и брезгливо, как грязные трусы, бросаю деревянную куколку в пламя. Она мгновенно исчезает в огне, и только сноп искр вырывается из недр бочки.
Звук ветра меняется, и я не сразу понимаю, что Диана отключила реликтовый свист.
– Чтобы больше никогда моя мама… – я ловлю её пристальный взгляд, – чтобы все, кто мне дорог… чтобы никогда больше не оставляли меня одну!
Диана поправляет светло‑ржавые пряди, которыми ветер укрывает её лицо, и подносит ножки куколки к потокам пламени. Две женщины зачарованно изучают друг друга: деревянную пожирает огонь, у живой – языки костра пляшут в чёрных глазах.
– Теперь всё? – спрашиваю я, когда Диана отпускает фигурку и та камнем летит вниз.
Диана вздрагивает и смотрит в мою сторону: молча, бессмысленно, словно не видит и не узнаёт. Проходит мгновение, другое, пока её взгляд не проясняется.
– Чел, ты такой трусишка.
Слова Дианы тяжестью повисают на шее, и я неохотно выхожу из каменного лабиринта, приближаюсь к краю вершины. Нутро сковывает от ужаса, волосы встают дыбом.
Мы на чёрт‑те какой высоте. Посмотрите сами: ледовая тропинка тянется бесконечно вниз, и вниз, и вниз – и без вести пропадает в хмари карьера.
Не знаю, как вели себя древние люди в оригинальном обряде, но более идиотского способа доказать языческим божкам, что ты смел и достоин небесной помощи, не придумаешь.
Я закрываю глаза, считаю до шести и снова бросаю взгляд вниз. Ничего не меняется: страх всё так же парализует меня и всё так же под ногами разверзается мёрзлая пропасть. Садишься и едешь. Ничего сложного. Абсолютно.
Я стаскиваю с плеча ремень ледянки и плюхаю её в снег. На большее сил нет, если вдруг не появится щепотка той самой храбрости, которую требовали с наших предков древние боги.
За спиной трещит наст. Мимо прошмыгивает Диана, похлёстывая меня рыжими, похожими на перья снегиря волосами, и с любопытством смотрит вниз.
– Боишься? – участливо спрашивает она, и я признаюсь:
– Угу.
Огонь в бочке притухает, и снег вокруг чернеет, уходит в тень.
– Фух! Еле вас нашёл! – доносится сзади голос. Звучит он как у мальчишки, который очень спешил и запыхался. – Вы видели знак, что тут опасно?
Диану перекашивает. Я оглядываюсь: к нам идёт толстоватый парень с красным от мороза лицом и подарочным пакетом.
– Чел, запомни это для истории. – Во взгляде Дианы мелькает что‑то задорное и… не знаю – идиотское?
– М‑м?
Она чуть разбегается, прыгает на ледовую тропинку и летит вниз, в темноту. Летит без опоры, без поддержки, балансируя на тонких – как это возможно? – ногах, визжа от агонии бешеного восторга:
– Расскажешь моим ВНУ‑У‑У‑У‑КА‑А‑А‑А…
Рыжие волосы‑перья бросаются к небу, к призрачно‑зелёным тяжам в густой черноте, и ныряют за гребень холма.
Моя рука тянется следом, как и вопль «Диана?!», который не сорвался с губ. Сердце бьётся где‑то в горле, будто это я только что проделал сумасшедший трюк и съехал СТОЯ с Холма смерти. Но я лишь смотрел – как зачарованный, как загипнотизированный, – пока юная оторва это вытворяла. Делала, блин, историю.
Вы встречали людей, которые вас поворачивают, как рычаг? Вбок, в сторону – куда раньше и не смотрели? Наверное, я бы забил на всё ещё минуту назад. Тридцать секунд назад я знал, что развернусь и не поеду, что плевал на эти обряды. Но уйти теперь, когда девчонка оказалась смелее? Когда съехала на ногах, словно… словно…
Да кто так вообще делает?!
Я подхожу к самому краю. Лицо обжигает студёным воздухом, ноги подкашиваются. Конца ледового спуска не видно, и Дианы не видно – её съела потусторонняя темнота внизу.
Я не рассказывал, как лет пять назад здесь разбилась одна девушка? С тех пор число экстремалов поубавилось, и карьер с Холмом огородили, но – толку то? – на любую ограду найдётся Диана с кусачками.
– Ты ей говорил, что у меня подарок? – доносится обиженный голос Валентоса.