Страница 6 из 7
Он говорил об этом с Элей. Он очень любил говорить с ней обо всем, что занимало его. Она была как будто его ненаписанным дневником, дневником – собеседником.
– У Франсуазы Саган умные блестящие глаза. Кажется мне так, потому что это объективно или потому, что я знаю, что она такова? Как можно однозначно ответить на этом вопрос? Однозначность все губит, вгоняет нас во тьму. Мы бесконечно предвзяты. Мудрость не бывает линейной. Мудрость – это широта. Понимание, что все кругом – бездна.
Никита не знал, кто такая Франсуаза Саган и какие у нее глаза, но слова Эли были настолько точны и полны, что он в каком-то благоговении не нашел, что ответить. Она была просто безмятежностью, облегчением.
11
Порой хочется лишь гулять до упаду по облитым солнцем полям города, где я родилась и который впитался в меня своими лучшими чертами, такого неказистого и обделенного истинной грацией архитектуры, но вскормившего меня «на своих мелких водах». Я со страхом думаю, кем бы стала, если бы выросла в крупном городе. Да, там больше возможностей, но люди запакованы, зашиты в свои квартиры, видят природу в лучшем случае по выходным. Они несчастны, должно быть, как только может быть несчастно существо, вышедшее из недр Вселенной и большую часть жизни обитающее в рукотворном. В родном городе я задыхаюсь, но и люблю его безумно, потому что без него я была бы совершенно другой, а этого мне совсем не хочется. То же самое я чувствую по отношению к моей семье.
Порой по родному городу можно погулять, не испытывая отвратительного чувства сельской загнанности. Но чаще я просто хватаю наушники и устремляюсь на дачи, в поля, в лес… Лучшие воспоминания моего подросткового возраста как раз и связаны с одинокими прогулками под стук рока – музыки настоящей свободы, смутной магии слов и мелодий. Только молчание и природа не подтачивают, а вселяют силу, успокаивают душу, открывают простор воображению и отдыху от тонн ненужного шлака, что льет на меня цивилизация и особенно люди, которые не понимают, для каких целей топчут землю. Когда деревья своим благородством и листвой перестают скрывать обшарпанные дома, раздолбанный грязный асфальт и бродячих собак, выплывающих по мере приближения к постройкам, мой маленький побег подходит к концу. И среди этих склизких запахов разложения и упадка вдруг пробивается чей-то свежий вымытый аромат. Тянущий запах теплого человеческого тела из-под слегка замазанной кожным салом куртки, неведомые фимиамы чужаков, опережающих в потоке.
Зимой – ежегодной пыткой, остается только прорваться в зазывную темень тянущего холодком и задумчивостью сада. В совершенство тьмы и ее пугающую, затягивающую глубину. В шелковую вуаль тумана, завесой гнетущую город, в мягкий ночной воздух. Распластанная по воздуху темень вливается в глаза, преломляясь и почти исчезая от истового свечения еще не полностью замеревшего заката. Деревья в порохе снега словно радуются моему присутствию и тянут ко мне свои лапы, унизанные призраком аромата остро пахнущих яблок, обрамленные вязкой плотностью листвы. А я только и могу, что бросаться в снег и, лежа на спине, вгрызаться в открывающееся небо. В полусумраке мутные русские месяцы – близнецы друг друга, замирают, а на небе едва заметно полыхают остаточные нити облаков, словно осадок в колбе.
Но вот распухает весна, и любимые свои окна я остервенело освобождаю от досаждающей паутины ненужных штор, мешающих взгляду вырываться из плена стен. Всегда мне, как безумной, хотелось уйти, раствориться в чем-то… Когда я видела заледенелую пустынную дорогу, ведущую в ночь, в мрак и неизведанность, то, как плененная, брела туда, сама не понимая, что хочу отыскать. Плетеными летними вечерами я лежала на своей крыше, наблюдая закаты, сумерки, ежась от ночи, растворяясь от блаженства… Все это было так просто и доступно и в то же время так волшебно, так прекрасно, тайно, мое и ничье больше! Никто в целом мире больше не умеет так чувствовать и видеть… До сих пор то время относится к самым лелеемым моим воспоминаниям. Пронзающие лучи эйфории хочется удержать, ухватить, спрятать от посторонних.
Я часто читаю романы – исповеди вроде творений Сильвии Плат. Не то чтобы я пленена ее стилем изложения, но любой неплохой срез жизни от первого лица становится интимным, ты словно проникаешь вглубь мозга автора, насколько это возможно. И постигаешь глубины сознания – полезное разнообразие. Для меня всегда было наркотиком копаться в чужих головах, бзиках и тайнах.
Белый свет летних вечеров моих лучших мгновений. Открытая им кожа, ласкаемая легкой одеждой, не способной защитить. Но так почему-то легче и спокойнее. Словно нападать никто и не собирается. Ветки деревьев со звуком отточенных бус бросаются в окна проезжающих маршруток, борясь со стеклом. Вперемешку, вдогонку музыке стучат ахматовские строки. Бархатный поцелуй лета едва касается кожи, но оставляет в душе неприметный восторженный трепет. Талое время освобождает воздух вечера от зноя. Слабый летний дождь иногда прыскает в глаза короткими переливами.
Непостижимая прелесть сочетаний нот Neutral Milk Hotel, ощущения, которыми они заряжают, искомое – не вычурное, задушевное, позволяет чуть глянуть в дебри души творца, изнутри прочувствовать мир человека, к которому пришла эта музыка. Так ведь должно быть – любое настоящее творение – исповедь, автопортрет. Поэтому цепляет лишь искренность и почерк, которые проступают через шелуху жирными чернилами.
Лучшее, что я слышала – это «In the Aeroplane over the Sea», хотя, может, Милки просто попали под мое летнее настроение. Мэнгам потихоньку капает своим успокаивающим вокалом, переворачивает душу. Хочу одного – чтобы всегда было солнце и вызываемый им ласкающий свет, чтобы эта песня не кончалась, стала гимном жизни, а я двигалась в ее утверждающем мотиве до конца или даже после. Слегка хиппарское мировоззрение – широко раскрытые глаза и лицо, направленное к солнцу. Без мишуры того, как надо и почему нельзя.
Милки преломляют этот несчастливый город потребителей и работников в сфере потребления (какой пугающий своей искусственностью замкнутый круг!) через призму своей особой солнечности, делают его каким-то притихшим, притушенным, неважным. Будоражат отголоски чего-то до боли родного, что словами не опишешь, чего-то неуловимого, как танец волос в летнем беге, как любящие объятия, как проза Ремарка, внешне скупая, а на деле описывающая важнейшее.
Вечно спешащие уставшие люди преображаются и тут же стираются для меня, оставаясь досаждающей помехой перед прекрасным, перед единением с гармонией. Обуревает, несется счастье молодости, простых радостей, незамутненных цикличными проблемами содержания семьи, от которой тошнит, и престижа перед людьми, которые не нравятся. Мокрый сияющий асфальт, ища красоту в таком непоэтичном и незначительном, как вздутый после дождя город, вдруг оглушает, заставляет дышать даже как-то уплощенно за этими никчемными заботами.
Музыка, давно в меня вросшая, сопровождает не только во время походов по городу. В одну из многих моих поездок не велосипеде повсюду, куда поворачиваются колеса, я заехала на территорию своего института и посмотрела на золотисто-зеленые, ослепительные листья дерева неподалеку. Подъем, точность совпадения момента с душевной направленностью спелись так причудливо, что мне показалось, будто дерево рядом – красивейшее, что мне вообще довелось видеть в жизни. Хотелось закричать: «Остановись, мгновение!» Лучше уже не будет, это пик… Так бродит и тает сердце.
12
Что-то есть в этом фундаментальное, упоительное, крепко связывающее – приезжать в обиталище предков, видеть старомодную, местами потертую мебель не самого лучшего качества, на которой лежит отпечаток их душ, дел и мечтаний. И эти люди, похоронившие сами себя, которых мне так безмерно жаль и от которых я каждый раз убегаю обратно в Питер…
Дома все так близко, знакомо и до ужаса дорого… Первая адаптация, окутывание домашними запахами геля для душа, мокрой земли у крыльца переходят в странное вспоминание всего, что было рядом на протяжении первых семнадцати лет моей жизни. Куча вещей, никому не нужных, безвкусный залежалый хлам. Разбирать это и искать сокровища минувшего… Первым делом, возвращаясь на каникулы, я бросаюсь оттирать унитаз.