Кружевные закаты

– Не понимаю только, почему все благовоспитанные женщины так пассивны? И вы в том числе, что уязвляет меня, – с печальным удивлением изрек Лиговской, следя за ее реакцией.

– Вы находите меня благовоспитанной? – усмехнулась Марианна. «Знает ли, – пронеслось у нее в голове. – Нет, должно быть. Такие ничего дальше носа не видят, не замечают подлости людей. И слава богу, иначе как бы он разочаровался».

Лиговской прекрасно понял, что она имеет в виду, очерняя себя, но виду не подал, продолжая так же прозрачно созерцать актрису.

– Разумеется. Торжество такта, воспитания и душевных качеств.

– А что, по-вашему, воспитание? Подавление естественных наклонностей в пользу угодных родителям, чтобы дети доставляли меньше хлопот. Торжество ограничений, ханжества и скрывшегося за фасадом порока. Так или иначе, все мы пляшем под дудку приличий. Можно негодовать, разрываться, но ничего не поделаешь. А если поделаешь – поплатишься, и жестоко. Так что можно говорить о навязанном законе, но все равно все всегда соблюдают хотя бы видимость закона. Только чувство омерзения не пропадает. И вы, и я – всего лишь дети века, безвольные негодующие созерцатели. Нет у нас ни сил, ни желания переделать мир.

– Слишком дорого переделывальщикам это обходится. Вспомните историю. Разве ее изучение не затем нужно, чтобы учиться на ошибках других? Женщины, по моему скромному и субъективному мнению, поскольку я не являюсь ни охотником до прекрасного пола, ни тем более жалким исследователем, способным только насмехаться над слабостями других, не замечая их в себе, обязаны вести себя сдержанно, холодно даже, чтобы не пострадать в силу… природной слабости – чувственности. Вы же буквально жаждете любви, истерически тянетесь к ней.

– А вы что же, нет? – удивилась Марианна. Со всем, что было озвучено до этого, она соглашалась.

– Мы, я думаю, меньше этому подвержены.

– Вздор.

– Может быть, – примирительно склонил голову Лиговской, не желая спорить и портить отношения с Марианной. Он казался сам себе очень мил и легок, да таким и выглядел теперь перед женщиной, на которую хотел произвести впечатление.

– Просто нам пострадать от собственной… как вы выразились «слабости» легче. Поэтому вы правы. Да, вы, наверное, верно подметили и о пассивности. Но это не только нас, дам касается, – протянула Марианна. – Пустословие не удовлетворяет. Писатели все спорят, пишут свои трактаты, а на деле что? Неужели они действительно помогают прогрессу? Сомневаюсь, что крестьяне читают их романы и преисполняются воли к борьбе… Или наоборот – к пассивному восприятию действительности. А те, кто читает, более восхищаются мастерством гениев наших, чем восприятием этого как руководства к действию. Кругом только никчемная болтовня, и нигде, нигде нет действия. Только мы искусством как-то можем влиять или шевелить, но мы не политики. А те нас в яму тащат.

– Это вы про отмену крепостного права?

– Я про его не отмену.

– Бросьте. Со дня на день произойдет. Император с прошлого года спорит со своими. И все больше привилегий, послаблений дворянам. Так что бог знает, что в итоге выйдет из этой похвальной затеи.

– Мало верится, – вздохнула Марианна. – А, если и случится, как это отразится на нас?

– Трудно сказать. Но, думаю, благоприятно. Хотя я промышленник, а не землевладелец, для таких, как я, главное – рабочие. А, если эмансипированные мужики хлынут в город, мне это только на руку. Больше рабочих мест – больше работы.

– Вы не мучаетесь от всего этого? – отчего-то спросила Марианна, надеясь услышать подтверждение, что не она одна страдает от неосязаемого, от того, что, скорее, в воздухе, в отношении.

– От чего именно?

– От давления общества.

Лиговской присвистнул.

– Мучиться… А толку-то? У меня иных забот хватает.

– Вы, верно, удалены от света, поэтому не так ощущаете на себе его гнет?

– Возможно. Но вам он зачем, если вы не миритесь с его установками? Живите себе в уединении. Самый приятный собеседник – вы сами.

– Пассивность, лень. Я уже говорила это. Свет как дурман, понимаете? Он затягивает, и порвать с ним не так просто.

– А вы попытайтесь. С вашими наклонностями вам легче станет потом. Жить в честности и ладу с собой – что может быть лучше? Воспитывать детей и любить ближнего.

Марианна задумалась.

– А моя карьера?

– Вам важнее добиться счастья, ведь признание уже есть у вас.

– Но сцена, поклонение… Все это важно для меня.

– А сейчас вы не кажетесь счастливой, хотя еще находитесь в гриме, а пол завален цветами.

– Откуда вы так хорошо меня знаете? – не сдавалась Марианна.

Столь явное участие казалось лестным, но одновременно настораживало. Отчего-то не верилось, что посторонний может заинтересоваться ее внутренними переживаниями. Раньше о них спрашивали только постановщики номеров и спектаклей. Лиговской, разумеется, не думал признаваться, что добывал сведения у знакомых.

– Я обладаю скрытым даром, – отшутился он, разом помрачнев.

Он знал, что любому человеку прежде всего интересны разговоры о нем самом и охотно пользовался этим почти без корысти. И, конечно, отрадно было говорить о Марианне, точно Христу о деве Марии.

Они еще долго проговорили в тот вечер. Марианна рассталась с Лиговским с ощущением, что хочет продолжения знакомства и легким спутанными недоумением, граничащим с просветлением.

14

Марианна Веденина не терпела двуличия, но вынуждена была прикрываться именно им, когда при втором свидании, так же случайном, Антонина Крисницкая с воздушной улыбкой обожания окликнула актрису. Кажется, девушка выбирала какие-то ткани, Марианна заскочила за готовым платьем.

– Марианна Анатольевна, – воскликнула докучливая знакомая, – как я рада, что встретила вас!

Марианна, относящаяся к девушке с некоторым предубеждением, хоть и старалась мыслить здраво, неохотно обернулась и без улыбки остановилась.

– Антонина Николаевна, что за приятная неожиданность! – произнесла она и направилась к выходу.

Тоне это показалось неучтивым, но она, нисколько не робея перед представительницами своего пола, пустилась за актрисой. По дороге к Александровскому театру, которую выбрала Марианна, Тоня пыталась занять ее рассказом о своей любви к сиреневому цвету, рассуждениями о пьесе «Горе от ума» и вкрадчивыми расхваливаниями самой Марианны.

– Да-да, вы совершенно правы, Антонина Николаевна, социальной критики Грибоедову не занимать, – сухо пресекла Марианна поток восторга спутницы и демонстративно замолчала.

Иного способа отвадить Антонину, чем откровенное пренебрежение, Веденина не видела. Что, если эта девочка вздумает сделаться ее подругой? Тогда уж лавина лицемерия пересечет все мыслимые границы, а она и так чувствует себя ужасно. Тоня непременно понравилась бы Марианне, если бы не существенная деталь – влюбленность в ее мужа.

– Марианна Анатольевна, – неуверенно попыталась продолжить Тоня тонущий разговор, когда они свернули на Невский проспект, – не будете вы любезны навестить нас? Мы с мужем устраиваем небольшой прием и будем рады…

Марианну передернуло. Как ненавистно врать, будь проклят Крисницкий, если он даже эту чистую душу не бережет! Она хотела спросить, имеет ли отношение к приглашению сам хозяин дома, но рассудила, что едва ли Тоня стала преследовать ее по чужому указу.

– Сожалею, Антонина Николаевна, я работаю над новой ролью, так что совершенно не располагаю свободным временем. Прошу простить меня.

С этими словами она подозвала карету и распрощалась, заботясь лишь о том, чтобы быстрее скрыться. Ей нестерпима была мысль, что может подружиться с Тоней и испытать еще большее унижение. Нет, пусть лучше та считает ее самой заносчивой женщиной Петербурга!

Тоня в растерянности проводила карету взмахом ладони.

Вечером Михаил и Антонина по обыкновению обедали вдвоем. Тоня всегда находила темы для бесед, что нравилось Крисницкому, особенно в контрасте с молчаливой Марианной, существующей как бы вне мира, а не в нем. Он охотно позволял жене рассказывать содержание прочитанных романов, делиться впечатлениями о людях, у которых та бывала теперь. Она стала меньше сторониться его, охотно позволяла брать себя за талию и шептать что-то на ухо. Во время подобных действий Тоня чувствовала прилив тепла к груди и любовалась ненавязчивой мужественностью Михаила, его выправкой и умением со вкусом подбирать себе одежду. Ей нравилось даже то, как вздуваются жилы на его массивной шее, если он был напряжен. Дальше прикосновений Крисницкий не шел, что уже начинало настораживать. Осторожность осторожностью, но они как – никак повенчаны… Возможно, размышляла Тоня, он ждет одобрения, но как выразить его, чтобы не показаться грубой, не знала, а вообще не хотела навязываться. И, тем более, так ли уж непонятно, что он давно не наводит на нее страх?