Страница 3 из 17
– Терпи, казак – атаманом будешь!
Однажды нас навестил отец, и они о чём-то долго разговаривали с бабушкой – бабуля опять плакала.
Я быстро шёл на поправку, вскоре меня выписали, и мы вернулись домой, но вот мамы с братьями там уже не было. Из разговоров взрослых я узнал, что мама, забрав Юрку и Валерика, убежала неведомо куда. А вскоре и мы с отцом и бабулей переехали на Платину.
Поселили нас в бараке на четыре хозяина. У каждой семьи имелась комната с кухней. Кухня с большой русской печью являлась также столовой, да и одна кровать вмещалась, опять же возле входной двери – наше законное с бабушкой место.
* * *
После переезда на Платину бабуля не оставляла попыток найти мою мать: переписывалась с соседями по дому, с какими-то друзьями отца. Наконец отправилась в Палазну парламентёром.
Вернувшись, рассказала, что некоторое время после бегства из дома мать с братьями скрывалась у подруги, а потом баба Дуся забрала их к себе в Ярино, где мать устроилась работать учителем начальных классов. Проучительствовала она ровно год, разбив немало линеек о Юркину голову – в том же году брат пошёл в первый класс – а затем вернулась обратно в Палазну и определилась на прежнюю работу – в санаторий.
Нам с отцом надеяться не на что: баба Дуся категорически против воссоединения семьи, да и Оля, похоже, нашла своё счастье с другим. Всё же не напрасно, видимо, отец её ревновал: папочка прилично поддавал, а, приняв на грудь, был крайне несдержан, ревнив – отсюда и боевой задор в разборках с женой. Иногда в приступах ревности отец по целой ночи держал мать под ножом.
Это была не единственная печальная новость – умер мой брат Валера. Его не то уронили, не то толкнули в детском саду. В результате травмы у малыша лопнул желчный пузырь, и пока врачи разбирались, в чём дело, время было упущено, спасти братика не смогли. Причина смерти выяснилась только при вскрытии. Для отца это известие стало сильнейшим ударом: он очень любил Валерку. Тот рос подвижным, бойким и, несмотря на то, что был на год младше меня, старался ни в чём мне не уступать и спуску не давать.
Мне бабуля привезла подарок: брат Юра, который к тому времени уже ходил в школу, увидев у бабушки мою фотографию, забрал её себе и сказал, что будет хранить, а бабушке отдал свою в школьной форме – для меня.
* * *
Отцу после крушения надежд на возвращение жены стало, видимо, совсем невмоготу: уж пятый десяток, а прислонить плечо не к кому. И однажды он привёл в дом девицу значительно моложе себя, как потом выяснилось – на целых двадцать лет. Вскорости мне велено было называть её мамой, что я воспринял без большого энтузиазма – всё ещё ждал свою мать.
Присмотрел батя новую мамку в бригаде сезонных рабочих – вятских плотников
Как он, истинный партиец, не оформив развод с моей матерью смог окрутиться с беспаспортной девицей – не знаю, но Чагина Анна Алексеевна стала Погадаевой, получила паспорт, а вместе с ним – возможность не вертаться в родную деревню Голодаиху. Так мой отец сделал из крепостной колхозницы полноправную гражданку Советского Союза.
Великий вождь и учитель товарищ Сталин, хоть и провёл до войны индустриализацию, но сделал это за счёт крестьянского населения: раскулачивали наиболее работящих хозяев и отправляли в никуда. Многие тогда оказались на строительстве заводов и «перековались» в рабочий класс – это соответствовало требованиям времени. Но после войны вопрос оттока населения из деревни, по моим предположениям, встал очень остро и решился очень просто: коммунистическое рабство. Колхозникам не выдавались паспорта, а без паспорта уехать из колхоза было невозможно, так как в любом городе или рабочем посёлке требовалась прописка. Тех, кто по партизански покидал насиженные места без паспорта, возвращали обратно. Но была одна лазейка: когда в колхозе заканчивались полевые работы, и высвобождалась рабочая сила, можно было получить справку и на зимнее время, до начала весенних работ, уехать на заработки в город.
Строительство и подъём Платинского лесоучастка, особенно его левой, промышленной, части осуществлялся именно такими сезонными рабочими, которые приезжали почему-то в основном из Кировской области. У нас их, правда, называли вятскими – видимо, не до конца народ принял переименование древней Вятки в город Киров. Зачастую мужики из одной деревни формировались в бригаду и подряжались на строительство: среди них встречались очень приличные столяры и плотники. Шабашники строили бараки, в которых временно жили и сами, для новых рабочих лесоучастка. Ставили частные дома – для тех, кто мог заплатить.
Были в таких бригадах и женщины, ведь стряпню и постирушки никто не отменял. Вот тут-то мой папаша и нашёл новую молодую мамку с интересным вятским говорком.
Хотя в России крепостное право было отменено царём Александром II, при Сталине оно было, пусть частично, реанимировано. Но, как оказывается, от него можно было освободиться, и, как видим, одним из способов было удачно выйти замуж за истинного партийца.
На горе – колхоз, под горой – совхоз,
А мне миленький задавал вопрос…
Задавал вопрос, сам глядел в глаза:
"Ты – колхозница, тебя любить нельзя".
"Что колхозница, не отрицаюся,
И любить тебя не собираюся".
"Я пойду туда, где густая рожь,
И найду себе, кто на меня похож".
* * *
Все эти воспоминания вихрем проносились в моей голове, а глаза тем временем цепко шарили вокруг в поисках подходящей деревяшки: мне очень хотелось деревянный наган с резинкой, который стрелял гнутыми из проволоки пульками.
Не найдя ничего подходящего, я отправился домой.
Дома застал отца за интересным занятием. На расстеленной газете лежали часы-ходики. Раскрыв коричневый фибровый чемодан с облезлыми углами, папа доставал и раскладывал на столе отвёрточки, щипчики и вовсе непонятные мне инструменты.
В свободное время он ремонтировал часы всему посёлку. Дома имелся целый чемодан миниатюрных инструментов и приспособлений, а также старых часов и механизмов, которые отец использовал в качестве запчастей.
Затаив дыхание, следил я за точными и уверенными движениями его пальцев:
– Папа, а красить будешь? – отец умел растворять фосфор и наносить его на цифры и стрелки, превращая обычные ходики в светящиеся.
– Сегодня, наверно, не успею.
– А завтра будешь?
– Завтра буду.
– Ну, хорошо, только без меня не делай.
– Да уж, конечно, куда ж без тебя.
* * *
Но назавтра я заболел. Поднялась высоченная температура. Бабушка сбегала за фельдерицей тётей Аней, матерью моего друга Юрки Лебёдкина.
–Да успокойтесь Вы, Прасковья Григорьевна, Бог даст, обойдётся…
–Да как же, Анечка! – зашептала бабуля. – Ты ж ничего не знаешь! Помнишь, в прошлом году цыганка тут ходила? Гадала нам с Владюшкой. Нагадала мне, что доживу до восьмидесяти семи лет и помру в Христов день на Пасху. Да не обо мне речь-то! Про Владюшку сказала, что линия у него на ладошке какая-то. Как только соединится она с линией жизни, так и конец, да и вообще навряд до тридцати годков дотянет …
– Да слушайте вы этих цыган больше: соврут – не дорого возьмут! Гнали бы её со двора! А Вы, поди, ещё и денег дали? – возмущалась тётя Аня.
–Денег не дала – продукты. Да она допреж того взяла-то. Ну, а уж потом-то, конечно, выгнала, да что толку: теперь, чуть он заболеет, ручку смотрю – не сошлись ли линии-то…
И, действительно, бабуля, которая и так надышаться на меня не могла, страшно пугалась всякий раз, когда я болел. А поскольку ребёнком я был хилым – переболел всеми детскими болезнями, какие только были – боялась она, практически, постоянно и постоянно внимательно всматривалась в мою ладошку.
Однажды, ещё в Палазне, я заразился корью. Через Юрку – он притащил инфекцию из санатория, где работала мама, и где в то время был карантин. Причём, сам-то не заболел – вот какая хитрая зараза эта корь. Болел я тяжело, а потом ослеп на оба глаза: на них оказались бельма. Лечили народным способом: сахар перетирали в пудру и засыпали в глаза. Боль страшная! Бабушка намучилась со мной: ночами я не мог уснуть, и всё время плакал. Бабуля брала меня на руки и носила по комнате. Путь был только один: от двери до окна да обратно. Когда идём к окну – сплошная темнота, когда к двери – вижу тусклый свет: висевшая у двери лампочка просвечивает сквозь бельма. Не знаю, сколько сыпали мне в глаза эту сахарную пудру, но один глаз стал видеть полностью, а другой – чуть-чуть. Бельмо полностью не свелось, и напротив зрачка осталось «облачко» – так сказал доктор.