Линия жизни

Весной вообще наметилось некоторое равнодушие к учёбе: сказывалась накопленная за зиму усталость. Сжатая пружина должна была, в конце концов, расправиться. Мы начали коллективно прогуливать занятия и ещё больше баловаться на уроках, добиваясь удаления из класса. Моя соседка по парте Аля Яценко была и моей главной жертвой – именно её я допекал своими выходками. В итоге опять получил предупреждение о том, чтоб на следующий год на проживание в интернате не рассчитывал.

Бабушка да я – вот и вся семья. 1959 год

Зимой произошло значимое событие: из семьи ушла бабушка. Все эти годы она не ладила с моей мачехой, но терпела, а тут, разругавшись с ней в очередной раз, пошла к начальнику лесоучастка и попросила выделить ей, как пенсионерке, какую-нибудь комнату. И он выделил – как раз в том бараке, который когда-то, лет семь тому назад, строили весёлые вятские ребята, забавлявшиеся моими лихими ответами на вопрос, почему это молодая мамка всю ночь ревела.

Теперь – после ухода бабули – возвращаясь из школы, я то и дело стал заставать дома пьяные компании. Отец с мачехой и раньше не были трезвенниками, а тут вообще зачастили. Иногда отец наливал и мне, хвастаясь перед собутыльниками тем, какой отличный у него сын, но я начал замечать за собой, что не могу терпеть пьяных, их слёзы, слюни, их запах. Вот когда плеснут, и я выпью, всё как-то сглаживается. Поэтому, заставая дома пьяные компании, я старался сразу же уйти – внутри поднималась неодолимая волна гнева и презрения. Особенно, когда я видел в таком состоянии отца. И это сохранилось во мне на всю жизнь: пьяных я терплю только тогда, когда сам пьян.

Учиться оставалось считанные недели, по дорогам журчали ручьи, слепило глаза весеннее солнце, и настроение было соответствующим, солнечным, – вот в такой день я в очередной раз прибыл домой.

Дом встретил меня небольшой пьяной компанией, в центре которой был мой отец. Рядом крутилась подвыпившая мачеха, которая, впрочем, на его фоне казалась практически трезвой. Настроение сразу скатилось в бездну, особенно после того, как отец полез ко мне целоваться и в очередной раз начал представлять своим собутыльникам, хотя чего представлять – все меня прекрасно знали! Но это был такой ритуал, хмельной пассаж! После того, как я почувствовал эти пьяные губы, этот отвратительный запах, услышал глупые надоевшие слова: «Посмотрите, какой у меня сын!» – которые он повторял как заведённый, гнев заполнил всё моё существо. Еле сдерживаясь, я звенящим голосом спросил, когда же прекратятся пьянки, которые повторяются почти каждый день, и тут вдруг увидел ухмыляющуюся рожу мачехи – это был предел. Вырвавшись из объятий отца, я ударил его – он повалился на лавку у стены – схватил сумку и выбежал из дома.

Пришёл, конечно, к бабушке. Она по моему виду сразу смекнула, что что-то случилось, а когда я сказал, что с отцом больше жить не буду, зная мой характер, поняла, что это решение окончательное. Утром, пока я спал, бабуля сходила и забрала все мои нехитрые пожитки. Вслед прибежал отец. Разговора не получилось – я твёрдо сказал, что обратно не вернусь, и он ушёл.

Пастуха ноги кормят. 1959 год

Закончился учебный год, начались очередные летние каникулы, и как-то сам собой встал вопрос, как мы будем жить на триста дореформенных рублей бабушкиной пенсии – на отца надеяться уже не приходилось.

Мы с бабушкой решили, что на лето я пойду пасти коров. Вообще, пастухи обычно хорошо зарабатывали, ведь почти каждая семья имела корову, телёнка, а ещё и овец. На Платине было два стада, так как посёлок разделяла железная дорога, и гонять через неё стадо накладно и небезопасно. Пастуха назначали на общем собрании, и хотя оплата была вполне приличная, но работа – сезонная, и это – основной минус. На нашей стороне пастухом был Коля Михеев, невысокий шустрый мужичок, вот к нему и пристроила меня бабушка подпаском с оплатой, как и её пенсия, триста рублей. Кроме денег мы получали от общества пропитание: каждый день, по очереди, две семьи готовили две сумки с едой. Утром, собирая стадо по посёлку, мы забирали сумки, а вечером, пригоняя стадо, передавали их следующим хозяевам – и так всем по очереди. Кроме того, по осени каждая семья должна была дать по ведру картошки!

Так началась моя трудовая деятельность, подчинённая строгому распорядку. В семь часов утра собирали стадо и гнали его где-то километров за семь на Еранкин бор – постоянное место выпаса. По пути останавливались на водопой у небольшой заросшей травой речушки. Дорогу эту коровы прекрасно знали, поэтому нужно было только присматривать за отстающими и подгонять их к стаду, да следить, чтобы некоторые партизаны не разбрелись.

Есть такой детский стишок:

Что для зайца стометровка? Как стрела бежит косой!

Вот что значит тренирвка вместе с тренером-лисой!

А меня тренировали коровы. Были в стаде две бегуньи: бабушки Наймушиной и семьи Касьяновых, удержать которых не было никакой возможности. Они проходили чуть больше половины пути, разворачивались, и, сколько бы за ними ни гонялись, убегали, но, что характерно, домой приходили вместе со стадом, присоединяясь к нему на обратном пути. Где они гуляли всё это время, никто не знал, но молоко у них было очень жирное, и удой высокий. Кстати сказать, все коровы были чёрно-белые «тагилки» – молочной тагильской породы.

Еранкин бор – название условное. Когда-то это действительно был большой сосновый бор, к тому времени уже полностью вырубленный: остались голые, заросшие мелким подлеском делянки да по краям небольшие островки сохранённых на осеменение сосен. В одном из таких островков стадо и выбрало место для отдыха. Мы, пастухи, тоже в это время отдыхали. Было у нас одно место, будто с картины Шишкина «Утро в сосновом бору». Так вот возле поваленной сосны мы и располагались, доставали наш нехитрый провиант: молоко, хлеб, яйца – обедали.

Пока стадо отдыхало, я, быстро перекусив, убегал разведывать окрестности делянок, а также на Токмыш, который был мне особенно по душе; он почти примыкал к бору. Иногда набредал на брусничники и тогда на следующий день отправлял туда бабушку.

Спустя полтора-два часа стадо безо всякого принуждения как по команде поднималось, разворачивалось и не спеша отправлялось домой. В посёлке мы появлялись где-то около шести часов вечера.

Так прошло лето, и за свой труд я получил 900 рублей, что по тем временам было очень прилично. Кстати, зарплату выдали только по окончании работы – так было принято. Точнее сказать, платили пастуху – за каждую голову стада (корова, телёнок, овца), а уже из общей суммы выделялись деньги подпаску.

Закончилось лето, начинался учебный год, и на повестке дня снова стал вопрос о моём проживании. Ситуация повторялась: меня снова категорически отказывались брать в интернат. И тут мне, что называется, свезло! В середине прошлого года воспитателем в интернат, в помощь Нине Григорьевне, пришла, по совместительству, учитель биологии Нянникова Анна Константиновна. Вот она-то, несмотря на то, что была свидетелем всех моих подвигов, сжалилась над бабушкой и взяла меня к себе. Анна Константиновна жила вдвоём с мужем в частном доме по другую сторону железной дороги. Муж её, лётчик-фронтовик, был очень сильно изранен; наверное, поэтому детей у них не было. А бабуля снова принялась атаковать директора школы и воспитателей интерната, и где-то ближе к зиме добила – я появился в интернате на правах жильца. С последним китайским предупреждением!

Последний год в школе. 1959 год

Седьмой класс считался в то время выпускным, поэтому ещё до начала занятий я поставил перед собой цель: после его окончания уйти в ремесленное училище, тем более, что трое моих друзей с Платины уже поступили в Баранчинское РУ №13 на специальность «токарь-универсал».

Юра Лебёдкин, Витя Тимофеев и Святослав Пырко были старше меня, но к тому времени мы очень близко сдружились, иногда даже выпивали на равных, что, несомненно, было мне очень приятно и лестно. Так как они вовсю курили, я тоже начал покуривать, изображая из себя взрослого и, как теперь говорят, «крутого» парня.