Воровская правда

– Не забыл. Ты же знаешь, что я карманник... «Клянусь пальцами своей руки, что не приведу на воровскую хазу чужого человека...»

– Верно! – кивнул Мулла и печально улыбнулся. – Вот мы, Тима, и явились за твоими пальцами.

Жиган по кличке Лебедь от волнения шумно сглотнул слюну. Узнав о вчерашнем решении схода, он сам напросился пойти вместе с Муллой к Удаче и сейчас ожидал незабываемого зрелища. Ему как бывшему щипачу было известно, что потеря пальцев для карманника все равно что для священника лишение сана и что клятвы более страшной, чем та, которую повторил сейчас Тимофей, для воров не существовало. У Лебедя к тому же имелся еще и личный счет к Тимофею: дважды Тимоха уводил у него девок, по давней зэковской традиции, полагая, что уркам должно принадлежать все лучшее, и несколько раз обидно одернул Лебедя на толковище при большом сборище уркачей. И вот сейчас Лебедь явился к Тимофею для того, чтобы сполна расквитаться за былые обиды.

Урки считали себя голубой кровью и, исходя из каких-то своих моральных принципов, не поднимали руку на провинившегося собрата, а призывали для кровавой работы жиганов, с которыми затем щедро расплачивались.

– Так чего же мы тянем, Мулла? – в нетерпеливой ухмылке скривил губы Лебедь и вызывающе глянул на Тимофея. Потом вытащил из-за пояса финку и сделал два шага в направлении осужденного. – Жаль, братва, что не голову этому гаду придется отрезать.

– Убери, жиган, свои лапы от урки! – зло процедил сквозь зубы Тимофей и угрожающе посмотрел на Лебедя. Тот остановился.

Мулла подал знак, и воцарилось молчание.

– Ты, Тимоха, конечно, щипач от бога, – глухо произнес Мулла. – Так и быть, пожалеем тебя – режь пальцы на левой руке. Правую тебе обкорнать – все равно что убить.

Некоторое время Удача внимательно рассматривал свои изящные пальцы, которые сделали бы честь пианисту-виртуозу, стараясь навсегда запомнить на них малейшую складочку. Потом положил на край стола мизинец и безымянный палец левой руки и, выхватив из кармана короткий острый нож, одним ударом отсек оба под самое основание. Пальцы отскочили и кровавыми обрубками застыли в центре стола.

– Ты не молчи, Тимоша, кричи! – сочувственно сказал Мулла, глядя на скривившееся от боли лицо Тимофея. – Так-то оно легче будет.

– Ничего, как-нибудь справлюсь, – простонал Тимофей, отводя взгляд от изуродованной руки. – А потом легче уже не будет.

– Это еще не все, Тимоша. Сход решил, чтобы ты прикончил свою кралю собственноручно. И не вздумай отпираться, не говори, что ты не мокрушник. Срок даем тебе неделю. Дальше жди беды!

Тимофей на мгновение позабыл о боли, а потом глухо проговорил:

– Это я, братва, решил уже и без вас.

– Ну вот и договорились. – Мулла поднялся. – Ты уж извини, что мы к тебе без стука вошли, просто не хотели тревожить. А вы куда, жиганы? – прикрикнул Мулла на парней, направившихся к выходу. – Или, может, я буду за вас обрубки уносить? Да не кривите вы рожи, заверните пальцы в бумагу и положите в карман. Вот так-то... Деньги брать любите, а работу исполнять другие должны? А ты чего стоишь?! – прикрикнул Мулла на побелевшего Тимофея. – Руку тряпицей завяжи, а то истечешь кровью! Пошли, жиганы! Не век же нам здесь куковать с этим Ромео, – шагнул он за порог.

Тимофей отыскал Лизу на шестой день, когда уже вовсе отчаялся найти ее и даже стал подумывать о том, что не миновать ему суровой кары воровского схода. Он исходил всю Москву, по нескольку раз в день наведывался в те места, где раньше бывал с Елизаветой. Но его бывшая возлюбленная как в воду канула: нигде ее не было, никто ее не видел.

На шестой день Тимофей без всякой надежды на успех забрел – уже, наверное, в тридцатый раз – на ту квартиру, где они когда-то проводили счастливые деньки. Он даже не мог сказать, что именно подтолкнуло его снова явиться в знакомый дом: надежда, отчаяние или тоска по минувшим дням. Меньше всего можно было ожидать появления Лизы в этом логове любви, которое он снимал для их интимных свиданий. Подойдя к знакомой двери, он сразу понял, что Лиза в квартире, даже почувствовал запах ее духов. Некоторое время Тимофей стоял у порога, страшась того, что должно было совершиться. Но, взглянув на перебинтованную руку, ощутил приступ ярости и решительно постучал. Дверь тотчас открылась. Сначала он увидел на ее лице радостную улыбку, которая медленно сменилась гримасой отчаяния.

– Вижу, что не ждала! – хмуро произнес Тимофей и, оттеснив Лизу плечом, прошел в комнату. – Да прикрой ты дверь, никогда не любил сквозняков. Вот так-то лучше, – одобрительно кивнул он, услышав за своей спиной щелчок замка, и, повернувшись, приблизился к испуганной женщине. – Ну, здравствуй, Лизавета! Как живешь, дорогая... стерва?

Тимофей стиснул пальцами подбородок Лизы. Ему достаточно было увидеть ее, чтобы понять – вся та злость, которую он собирал в себе на протяжении последних дней, ничто! Ненависть, подобно проливному ливню, бесследно ушла в песок, и что ему сейчас хотелось, так это сорвать с нее тонкое платье, через которое плавными изгибами проступали широкие бедра, и придавить ее всем телом. Тимофей старался распалить в себе угольки ненависти, но они мгновенно гасли, стоило ему заглянуть в манящий омут женских глаз. Он прошелся по комнате, глядя в пол, а потом, приподняв забинтованную руку, зло произнес:

– Видишь, сука! По твоей милости пальцев лишился. Ты ведь и не догадываешься, каково быть карманнику с изуродованной клешней! Ладно еще пожалела меня братва, а то могли бы и на правой руке пальцы оттяпать. – Тимофей помолчал, тяжелым взглядом уставившись в пол, а потом, вскинув глаза на Елизавету, хрипло спросил: – А теперь говори, тварь, кому нас заложила?

Лиза с ужасом смотрела на Тимофея, не в силах произнести ни слова.

Тимофей достал из кармана револьвер и положил его на стол. Оружие, зловеще клацнув о полированное дерево, напомнило о том, что воровская любовь столь же опасна, как «ствол», снятый с предохранителя. Разбирательство урки с любимой женщиной всегда смахивает на сюжет из воровской песни с драматическим финалом.

– Родненький ты мой, миленький ты мой! – Лиза бросилась в ноги Тимофею. – Да что же это ты?! – Она крепко обхватила его колени. – Неужели вот так сразу... Да разве я могла бы! Люблю я тебя! Люблю... Разве я могу тебя предать?!

Сложно устроен вор, и любовь его всегда навыворот: хоть он и считает, что женщина приносит зло, однако падок на ее ласки, на домашний уют и за эти мгновения тепла готов порой поступиться воровскими правилами. Нередко уркаган за любовь принимает всего лишь собачью привязанность одинокой бабы, истосковавшейся по сильным мужским объятиям. А чаще всего любовь у вора бывает краденая, и от этого вкус ее кажется терпким, а поцелуи хмельными и дурманящими. Расплачивается вор за страстные любовные ласки всегда щедро, как если бы провел последнюю в своей жизни ночь любви.

– А кто ж, коли не ты?! – Тимофей оттолкнул от себя женщину. Лиза неловко завалилась на бок, и он увидел, как задралось ее легкое платье, оголив белоснежное бедро. Ему стало тошно от мысли, что кто-то другой мог касаться этой гладкой кожи, мог нашептывать в точеное ушко ласковые словечки, и, подумав об этом, он разозлился по-настоящему: – Кто тебя подослал ко мне, говори, падла! Кому ты нас выдала?! – Тимофей что есть силы рванул на девушке платье, и ткань, жалобно затрещав, высвободила из плена тяжелую красивую грудь.

– Не убивай меня, Тимоша, все скажу! – обвила Лиза его ноги руками. – Грешна я перед тобой, только не со зла я все это сделала. Меня жизнь заставила! Я сначала мужа своего спасала. На грех пошла. Потом, как увидела тебя, все у меня в голове помутилось. Полюбила я тебя. Энкавэдэшники мне наобещали, что и тебя не тронут, и мужа отпустят. Только два года мы с ним и пожили... Пришли однажды ночью какие-то в форме и забрали моего Степу. Два месяца я ихние пороги обивала, не знала, где он, а потом достучалась до самого главного их начальника, и он мне сказал: если хочу мужа живым увидеть, то должна с уркачом сойтись, а все, что увижу и услышу, обязана на Лубянке рассказывать...