Ааскафер

Рона Цоллерн

Ааскафер

Мой спутник прислонился щекой к стволу раскидистого дуба, под которым оба мы пережидали дождь, и долго глядел на замок, выраставший из вершины холма. Городок у подножия этой твердыни был совсем скрыт туманом, и только башни с узкими бойницами и частые зубцы стен высились над молочно-белой округой словно поднимались они из облаков.

Человек, с которым вот уже несколько дней я делил все невзгоды путешествия, совершаемого по осенним дорогам под пронизывающим ветром, я знал едва-едва, но много слышал об этом искуснейшем певце, принять которого почел бы за честь любой сеньор. То был сочинитель самых великолепных сирвент, знаток темного стиля, не раз получивший награды на состязаниях певцов. Многие дамы рады были бы иметь такого вассала, только он ни от одной не просил поцелуя, и никто не слыхал, чтобы канцона или альба слетали с этих уст, чаще сомкнутых, чем изрекающих любезности, что так необычно для странствующего трубадура. За несколько дней нашего знакомства я так привык к его молчанию, что даже вздрогнул, услышав звук его сильного голоса, чрезвычайно приятного своим низким тембром.

– Взгляните туда, – произнес он, простирая руку к замку, – на ладонь его и на рукав дорожного платья из грубого сукна падали крупные капли. – Вы знаете историю сего знаменитого замка?

Я отвечал, что нет, хотя, признаться, слыхал множество разных историй, но об этих краях мне известно мало.

– Вот такой же туман покрывал землю вокруг этого холма, когда много лет назад барон Асбар фон Баренхафт прощался здесь со своей возлюбленной госпожой Алейсейн. Тяжело им было думать о расставании, ведь барон отправлялся в крестовый поход и вверял судьбу свою в руки Господа на этом опасном и трудном пути. В тот день в последний раз перед долгой разлукой он мог поцеловать белые нежные пальцы госпожи Алейсейн и насладиться красотой любимых глаз. Перед ним в глубокой скорби стояло создание, прекраснее которого не было на свете. Гордость боролась в ней с любовью, и в темно-зеленых глазах ее дрожали слезы, но упасть на щеки, которые нежностью своей могли сравниться с тончайшим китайским шелком, а румянцем с самой свежей зарей госпожа Алейсейн им не позволила. Долго стояли они рука в руке, и не было таких слов, какие сгладили бы горечь влюбленных в эту минуту. Они молчали, как и теперь сумерки сгущались над замком.

Он прервался, отошел к своему коню. Мне показалось, что глубокая печаль сдавила ему горло, и он не может продолжать рассказ. Но немного погодя он сказал:

– Дождь кончился, мы можем развести огонь, если найдем немного сухого хвороста. Темнеет.

Так мы и сделали. Когда скромная трапеза наша была готова, и мы, вознеся молитву, приступили к ней, я ожидал продолжения рассказа.

Мой спутник потеплее укрывшись плащом, продолжал:

– Наконец последний долгий взгляд завершил этот тягостный для обоих час. Рыцарь вышел во двор, где ему подвели коня, а его дама стояла у окна провожают глазами стройную и могучую фигуру своего паладина, и сердце ее разрывалась от страха и печали. В тихой грусти провела госпожа Алейсейн остаток вечера…

Последние слова были произнесены рассказчиком почти шепотом. Затем он совсем смолк и прислушался. За моей спиной в темноте хрустнула ветка, раздался легкий шорох, и несколько крупных капель, собравшихся на листьях после недавнего дождя, упали на землю.

– Кто здесь? – громко спросил Ааскафер, поднимаю горящую головню и шагнул зарослям, откуда раздавались эти звуки.

Ему навстречу двинулась человеческая фигура. Незнакомец был, видимо, как и я семинаристом.

– Здравствуйте, добрые христиане, – сказал он, приветствуя нас. – Позвольте мне обогреться немного у вашего костра. Я нищий студент, и никому не могу причинить вреда. В котомке моей осталось немного хлеба и сыра, которыми я охотно угощу вас.

– Не ты, а мы должны поделиться с тобой, ибо наши припасы побогаче, – ответил я семинаристу, к которому почувствовал уже симпатию и сострадание, так как он промок, к тому же шел пешком, и поддержкой ему в борьбе с усталостью служил лишь посох. Спутник мой не стал возражать против того, чтобы я пригласил незнакомца к огню погреться и послушать отужинать с нами. Кивком головы выразил он мне свое согласие и по моей просьбе продолжил прерванный рассказ.

– В печали провела госпожа Алейсейн вечер, и душа ее все рвалась вслед за рыцарем, и не раз пожалела она о том, что не отправилась вместе с ним в Святую Землю.

И вот настал день, когда большой отряд во главе с Готфридом Бульонским прибыл к морю в Марсель. Теперь им предстояло сесть на корабль, чтобы плыть в Палестину.

В пути через чужие земли не раз вспоминал барон свою любимую, и казалось ему, что она где-то совсем рядом. Сколько раз в минуту опасности он призывал ее светлый образ пред свои очи, и это придавало ему сил. Однажды, в пути через пустыню, отряд остановился на ночлег среди песков. К вечеру так похолодало, что воинов до костей пробирал озноб. Побежденные усталостью они все же уснули, а ветер перекатывая песчаные бугры потихоньку заносил спящих. Барон не спал, он сидел на склоне бархана и вспоминай госпожу Алейсейн, как наяву слышал он ее голос, и дыхание, которое источали ее уста, согревало ему сердце. Ночью многие замерзли, и на рассвете, когда звук рога разбудил отряд, воины поняли, что их стало вполовину меньше. Оплакав друзей и похоронив их по христианскому обычаю, рыцари двинулись дальше. Еще много-много дней длился их путь. От сильной жажды невозможно было сказать и слова, но под мерный шаг коней в голове у рыцаря простые слова складывались в песню, конечно ни в какое сравнение не идущую с теми, что сочиняют трубадуры, но придававшую силы и бодрость духа.

Твоим дыханием согрет, я выжил в лютый хлад,

Разлуки тягостный обет приму и буду рад,

Теперь нежнее и сильней стучится сердце в грудь –

Любовь прекраснейшей из фей я взял с собою в путь.

И если кажется – тщета наш путь среди песков,

То мне прекрасная мечта сияет с облаков,

И солнце яркое горит, целует горячей,

И над пустынею разлит свет ласковых очей.

В кровавой сутолоке дней бывает тяжело,

Но до сих пор в руке моей твоей руки тепло.

И в битве пламенного дня, и в вылазке ночной

Хранит меня моя броня и взор лучистый твой.

– Да простит меня сеньор трубадур, – раздался голос сидевшего подле меня семинариста, – я вижу, что вы прекрасный рассказчик, но мне кажется, не все в этой истории вам известно. Если позволите, я добавлю несколько слов.

– Что ж, извольте, – отвечал мой спутник, – любопытно, что вы можете добавить.

– Вы пропустили то, что случилось с госпожой Алейсейн.

– Я еще не дошел до этого печального места – барону стало известно обо всем гораздо позже.

– Барону вообще не было известно то, о чем я сейчас пообедаю. После прощания со своим паладином госпожа Алейсейн несколько дней не могла найти себе места от тоски. Часто принималась она молиться Пресвятой деве, но казалось ей, что глаза Богородицы смотрит особенно холодно, что страстная молитва не достигает ее. В тот вечер, о каком я рассказываю, красавица, рыдая, возносила молитвы к Спасителю, орошала слезами роскошные свои одежды, но душе ее не было облегчения, гнетущее предчувствие томило ее.

«О, как бы я хотела отправиться с тобой, мой Асбар», – воскликнула она, ломая руки. И тут из-под алькова, что укрывал кровать госпожи Алейсейн, появилась фигура, при виде которой девушка вскрикнула и прижалась к стене. Он был, как показалось ей, молодым, но глаза тонули в бесчисленных морщинах, и хоть волосы его были чернее ночи, лицом он показался ей темнее собственных волос. Глаза его горели, как у кота. Рука госпожи Алейсейн поднялась, чтобы сотворить крестное знамение, но незнакомец схватил ее за рукав и резко дернул вниз. Теперь он казался ей красивым смуглым юношей, похожим на людей южных земель темноволосых и темноглазых.