Царские забавы

Казнь собирала народу никак не меньше, чем праздный выезд государева поезда, когда в толпу ротозеев выбрасывалось несколько мешков мелких монет.

Сейчас, не считая дюжины зевак и троих юродивых, площадь оставалась пустынной. Не прибавилось народу и после того, когда глашатай зачитал указ о государевой измене и о скором суде над виновными.

Самодержец выехал через Спасские ворота ровно в полдень. Иван Васильевич был торжественен, а малый наряд, состоящий из парчового кафтана и золотого шлема с полумаской, только оттенял белизну его кожи, выглядевшей в этот солнечный день почти нежной.

Государя сопровождало две сотни молодых рынд, сжимавших в руках позолоченные парадные топорики, которые из красивого украшения могли превратиться в грозное оружие и опуститься на голову дерзкого. А за стрельцами, связанные между собой чугунной цепью, топали колодники. Первым из них был печатник Висковатый. Еще недавно он был думный дьяк и глава Посольского приказа, теперь же обычный узник, каких томилось в государевых темницах многие сотни.

Иван Васильевич поначалу хотел простить бывшего слугу, повелел привести его во дворец и сказал, что, ежели тот покается принародно, может идти куда пожелает. «Не в чем мне каяться, государь, – отвечал непокорный дьяк, – верой я служил, видать, с правдой помру».

Вот и сейчас Висковатый был прямее других.

Не согнулся Иван Михайлович даже под тяжестью цепей, и уж тем более не могли сломать его настороженные взгляды московитов, которые со страхом смотрели на бывшего царского любимца.

Лица узников выглядели спокойными. Ни страдания, ни злобы невозможно было разглядеть в их глазах – все осталось на Пытошном дворе. Тюремные сидельцы шли гуськом, шаг в шаг, напоминая несмышленый выводок, следовавший за мудрой родительницей. Вот только вожаком была не гусыня, а Никитка-палач, и вел он не к чистому пруду, заросшему сочной и сладкой травой, а к свежевыструганному эшафоту, пропахшему смолой.

Пуста была площадь.

Словно недавняя чума сумела выкосить народ подчистую, оставив памятником общей беды длинные торговые ряды. Не было московитов и у Лобного места, где обычно толпились мастеровые и ремесленники, где заключались сделки да ждали со двора последних новостей.

– Почему народ не собрали? – хмуро посмотрел Иван Васильевич на Федьку Басманова, который сжался под строгим господским взглядом.

С недавнего времени царь стал холоден со своим любимцем, и Федька терзался в догадках, какова была причина перемены в настроении государя. Может, оговорил его кто из недоброжелателей, а то и вовсе посмели околдовать Ивана Васильевича завистники, напоили его приворотным зельем и сумели внушить дурное о верном боярине.

– Это мы мигом, государь! А ну созывай народ, пускай все посмотрят, как Иван Васильевич крамольников наказывает! – прикрикнул Федька Басманов на опришную дружину.

– Гойда!.. Поспешай! Окликай народ! – яростно орал молоденький сотник, впервые в этот день увидавший государя вблизи. Детина совсем ошалел от счастья и, увлекая за собой опришников, повернул коня в ближайший переулок. – На площадь, московиты! Государь зовет!

Не минуло и получаса, как площадь была полна народу. Озираясь на черные кафтаны и собачьи головы, болтающиеся у седел опришников, московиты послушно плелись к месту казни. Иных государевы слуги подгоняли нагайками.

Царь сидел на высоком, серой масти жеребце, который никак не мог устоять на месте и без конца перебирал тонкими ногами, как будто исполнял замысловатую пляску. Государь тронул вожжи, и конь отделился от толпы опришников. С минуту жеребец гарцевал в одиночестве, а потом, повинуясь воле хозяина, шагнул навстречу примолкшему народу.

Конь был зело красив. Седло позолочено и украшено сафьяном; серебряные бляхи скрывали бока и грудь лошади.

– Господа московские жители, верите ли вы своему государю-батюшке? Верите ли вы в то, что царь не наказывает безвинных?

Иван был красив, даже гнев не сумел испортить его лика. Почти болезненная белизна сумела сделать его облик особенно торжественным. Москвичи научились прощать государю все, и Иван Васильевич мог надеяться, что искупление он получит уже сегодняшним вечером.

– Верим, государь!

– Кому же верить, как не тебе, Иван Васильевич!

– Ты наш отец, тебе одному и решать, кого миловать, а кого смерти предавать!

– Так вот что я вам хочу сказать, – произнес государь. – Все эти люди изменники. Аспидами грелись они на моей груди, льстивые слова нашептывали в уши, а сами всегда думали о том, как извести своего государя. А разве не был я им добрым батюшкой? Разве я их не любил? Забыли холопы про то, что я возвысил их над всеми, отстранил своих прежних верных слуг в угоду крамольникам! Усыпили они меня сладкими речами, а сами от моего имени вершили худые дела и наказывали безвинных. Так неужно простить крамольникам зло, которое они содеяли?!

– Не прощай, государь! Казни изменников! – завопил один из мастеровых, стоящий у торговых рядов.

– Здравым будь, государь! Многие лета живи, Иван Васильевич.

– Надобно изменников наказывать. Пусть же они сгинут в геенне огненной! – ликовали собравшиеся, понимая, что государев гнев прошел стороной. – Накажи их, государь!

– Казни!

Задумался Иван Васильевич, глядя на осмелевшую челядь. Точно так же в римских амфитеатрах разбуженная кровью толпа требовала от гладиатора продолжения жестокого представления. А сам государь был в роли императора, и достаточно было только движения мизинца, чтобы даровать или отобрать жизнь.

Царь и государь всея Руси был римских кровей.

– Начинай, – обронил Иван Васильевич.

– Кого первым, государь? – спросил Григорий Скуратов-Бельский, хотя уже предугадывал ответ.

– Висковатого Ивашку.

– Слушаюсь, государь.

Кроме раздражения, которое Иван Васильевич питал к дьяку, была еще одна причина не любить Висковатого, а именно его шестнадцатилетняя дочь Наталья.

Год назад государь посетил своего печатника – суетливо сновали по дому слуги, хлопотлив был хозяин, и только пятнадцатилетняя красавица оставалась равнодушной к нежданному приходу самодержца.

– Кто такая? – ткнул Иван Васильевич перстом в ненаглядную красу.

Зарделась девка в смущении, а печатник Висковатый отвечал:

– Дочь это моя… Натальей нарекли.

Славно погостил тогда государь. Вино у печатника оказалось сладким, закуска добрая, но особенно памятны Ивану Васильевичу были засахаренное орешки.

Когда самодержец двор покидать стал, склонился к уху думного дьяка и произнес:

– При дворе хочу твою дочь видеть. Пускай для начала в сенных девках послужит.

Ощетинился Иван Михайлович ежом, но сумел найти в себе силы, чтобы ответить самодержцу достойно:

– Мала она, государь, для такой чести. Пусть дома пока посидит, а как постарше станет, тогда ко двору и представлю.

– Государю прислуживают сенные девки и помоложе, нежели твоя дщерь, – неожиданно весело произнес Иван Васильевич, и его смех задорно подхватили стоящие рядом опришники.

Настало самое время, чтобы припомнить печатнику и этот отказ. Царь сладко поежился, подумав о шестнадцатилетней непорочной красе.

Заплечных дел мастера подвесили Висковатого за ноги, он изогнулся, словно огромная рыба, попавшаяся на крючок, а потом смирился, затихнув, и только перекладина натужно скрипела в такт раскачивающемуся телу.

Никитка-палач черпнул из кипящего котла ковш воды и плеснул на голову дьяка.

– Аааа! – заорал Висковатый. – Будь же ты проклят, государь-мучитель!

Никитка-палач вытащил из-за пояса нож и подошел к Висковатому. Толпа в ожидании замерла. Детина напоминал мясника со скотного двора, который намеревался освежить тушу. Вот сейчас подставит под свесившуюся голову огромный жбан, и кровь, хлынув, наполнит его до краев. Заплечных дел мастер ухватил Ивана Михайловича за нос и в следующее мгновение отрубил его ударом ножа. После чего на все четыре стороны показал кровавый обрубок, а затем швырнул его в кипящий котел. Затем отрубил оба уха. Залитое кровью лицо Висковатого было страшным. Он кричал, проклиная мучителей.