Страница 8 из 15
– Так мы тоже вроде на работе, – согласился мой коллега, – а есть-то хочется. Никто нас не подменяет. Вот и решили, не отходя от кассы, так сказать.
– Ну, смотрите у меня! – дружески погрозил пальцем Орлов, видя нашу трезвость.
Когда мы приняли по третьей и на импровизированном столе осталось только два бутерброда, долька мандарина и огурец, к нашему павильону подошёл сам Алексей Филимонов.
– Как идёт продажа? – поинтересовался вневист, выискивая среди разложенных книг свою.
– Очень хорошо, – сразу отозвался Анатолий, – у меня «Закваски Фарисейской» только две книги осталось. Думаю, если не сегодня, то завтра всё уйдёт.
Когда взгляд Алексея Филимонова остановился на бутербродах с красной икрой, красиво разложенных вокруг его книги «Ночное слово», то поначалу вневист не знал, что и сказать, а только открывал рот, как вытащенная из воды рыба. Наконец, слегка заикаясь, произнёс:
– Это что ж такое делается? Почему на моей книге еда? И как всё это объяснить?
– Здесь всё очень просто, – начал объяснять Козлов, – чтобы хоть как-то обратить внимание на твою книгу, мы решили вытащить её на видное место и украсить сам видишь чем. Смотришь, книгу кто-нибудь и купит. А так она у тебя аж с 1999 года лежит где-то под спудом… А если и не купят, то хотя бы послужит она доброму делу – покрасуется как главная деталь натюрморта. Не зря, получается, печатал. Давай выпьем за твою книгу и за твой мудрёный вневизм. У нас ещё есть… – И наш прозаик, автор «Закваски», потряс плоской флягой из нержавеющей стали, и в ней забулькало.
У Алексея Филимонова лицо сделалось абсолютно симметричным, похожим на затвердевшую маску, носогубные складки разгладились, уши слегка ушли назад. Он вытащил из-под остатков разложенной закуски своё «Ночное слово» и среди бела дня опустил его в боковой карман пиджака. Не произнеся больше ни звука, наш вневист удалился с надмирной печалью, окутавшей весь его облик.
– Не понимает Филимонов, – сделал заключение Анатолий Козлов, – нашего дружеского к нему расположения. Вневист, он и есть вневист. Пора ему уже спуститься с небес на землю.
Геннадий Муриков – критик
Г. Г. Мурикова первый раз я встретил в Доме писателя на Звенигородской, 22. Меня пригласили на тематические чтения по Серебряному веку. Муриков был сосредоточен, бледен и после короткого доклада по Серебряному веку, словно споткнувшись о лежащее поперёк дороги бревно, остановился на Вяч. Иванове, сделав акцент на его творческом и брачном союзе с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Она мечтала о «дерзком реализме», который поможет «с бережной медлительностью, всё забывая, читать и перечитывать книгу, которая подхватит читателя волною тончайшего, как кружевная пена, и меткого, как имманентная правда жизни, искусства». Вот как сам
Вяч. Иванов, её муж и обожатель, писал о творчестве своей жены: «Множественность относительного, отражённого, превратного. Дурная бесконечность искажающих преломлений. Призрачное дробление, размножение, разложение единого. Растерзание мерцающего над омутом лика алчною смутой полой тьмы. Распадение полного, самодовлеющего, безвременного бытия на жадные и ненасытимые миги».
«Вот где источник и выгребная яма вневизма Филимонова», – подумал я. В пристрастии к творчеству Вяч. Иванова они с Муриковым были очень похожи. Хотя в жизни друг друга сторонились: подобное не всегда тянется к подобному, особенно если по своей природе оно эгоистично.
– В 1907 году Зиновьева-Аннибал скоропостижно умирает от скарлатины, – рассказывал Муриков, – это явилось для поэта переломным моментом в жизни. Через два с половиной года он начинает жить со своей падчерицей (дочерью Зиновьевой от первого брака) В. К. Шварсалон, а летом 1913-го женится на ней.
Как бы оправдываясь, Муриков продолжает:
– Но главное не это, а то, что Вячеслав Иванов определял духовный кризис европейской культуры как «кризис индивидуализма», которому должна противостоять религиозная, «органическая эпоха» будущего, возрождённая прежде всего в лице России. Функцию религиозного обновления человечества, по представлению Иванова, берёт на себя христианство.
– А как же «растерзание мерцающего над омутом лика алчною смутой полой тьмы»? – вставил я свой вопрос в короткую паузу муриковской лекции, запомнив почему-то именно этот тезис.
Судя по недоброму выражению лица лектора, он, вероятнее всего, подумал, что я над ним подтруниваю или даже издеваюсь.
Он зло посмотрел в мою сторону и ответил:
– Именно так – растерзание мерцающего над омутом лика!.. Это и есть кризис индивидуализма.
– Вот теперь всё становится на свои места, – подыграл я.
Муриков опять недобро посмотрел в мою сторону из-под белёсых бровей, и стало видно, что с этого момента он заимел на меня зуб. И это очень скоро проявилось.
На следующей неделе в том же Доме писателя организовали литературные чтения. Выступали представители питерской школы. В основном читали стихи. Читать прозу сложнее – надо обладать особенными способностями декламатора.
Когда мне, как гостю из Латвии, предоставили слово, я решил не усложнять процесс и прочитать короткие прозаические миниатюры, которых скопилось в записной книжке изрядно. Начал по памяти:
На втором или третьем фрагменте из задних рядов, как чёрт из табакерки, вдруг выскочил критик Муриков.
Приблизившись к авансцене, критик отогнул в сторону на уровне лица свою ладонь, будто официант, несущий поднос с яствами, и, обратив ладонь ко мне, с сарказмом произнёс:
– Что это вообще такое?.. – И вышел демонстративно за двухстворчатую дверь, давая всем присутствующим понять, что игнорирует такое творчество с высоты своей «литературносформированной» натуры.
– А кто это такой? – по-простецки вослед ему спросил я.
Солидный пожилой мужчина, сидящий ко мне ближе всех, громким шёпотом пояснил:
– Это известный литературный критик и публицист Геннадий Муриков, закончил школу с золотой медалью, с отличием университет имени Жданова, работал редактором в «Звезде», автор нескольких сот статей…
– Не оценил! – с досадой произнёс я. – И даже догадываюсь почему. Мне остаётся лишь сказать: прошу простить меня Христа ради! Не дорос!
– Ну что вы, что вы! – засуетились в зале. – Продолжайте, пожалуйста. Не обращайте внимания на подобные вещи. У нас тут всякое бывает. Возможно, наш критик просто не успел опохмелиться…
Но я продолжать не стал. Вячеслава Иванова я всё равно не переплюну. И в этом Муриков был прав. Скорее всего, его уход олицетворял собой именно несовместимость Серебряного века с нынешним, слегка посеребрённым.
Виктор Пеленягрэ и Елена Пиетиляйнен
В феврале 2009 года я присутствовал на съезде Международного Сообщества писательских союзов (МСПС), являющегося прямым преемником Союза писателей СССР. На съезд съехались «мастодонты» советской литературы. Возглавлял тогда МСПС сам Сергей Владимирович Михалков – легенда советской литературы, автор текстов государственных гимнов СССР и РФ, а также любимых детских стихов про дядю Стёпу. Михалков держал вступительное слово на открытии съезда, долго раскочегаривал свой монолог, пока, наконец, не зациклился на старом своём друге Расуле Гамзатове. Председателю съезда даже пришлось «отрезвить» Михалкова, вернуть в зал, дабы он осознал, что помимо его значимости есть ещё и другие насущные дела, должные уложиться в регламент мероприятия.
Из всех выступлений я вынес одно: здесь, как и везде, есть позиция, есть оппозиция и война интересов отдельных групп, за которыми стоят те или другие знаковые фигуры. В итоге литература превращается в политику, а политика в бизнес. Знаковые фигуры обозначались в основном на трибуне. Сыпались обвинения, претензии и укоры в адрес различных литературных структур, а особенно Литфонда, где вращались основные писательские средства. Потом эти фигуры растворялись в съездовской массе, как бульонные кубики в кипящей воде.