Страница 49 из 64
На секунду он представляет себе квадратик на доске, высвеченный янтарным солнечным зайчиком.
– Невозможно причинить боль другому человеку. Получается, если человек сделает дурное, я и сейчас должен уже об этом знать. А следовательно, он не может сделать… И когда все же это происходит… у меня возникает диссонанс, правда! Это ощущение «подвинутости», Оль. Просто, что неестественно, даже нелогично изменить отношение к человеку… Я все время чувствую вот эту неудовлетворенность и что не стоит менять отношение… может вести себя… как прежде? Но этого не получается. Я ведь, наверное, не смогу вести себя с Левченко как прежде…
Он говорит, говорит… ощущает, что будто уже заговаривается, пребывая в ошпаренном шоке.
Ночной полумрак комнаты. Свет лампы над столом. Форточка отворена. В нее с темной улицы влетает холодный воздух, совершенно его не отрезвляющий. За стеклом виден силуэт порванной марли, такой сумрачный – наверное, обрывок дрожит на ветру, в тускло-синих фонарях ночи. На улице – ничего, кроме черной тьмы и этих фонарей, вживленных во тьму. Здесь, в комнате гораздо лучше. «…Она такая знакомая и приятная, я провел в ней столько времени, лет. Я так хорошо ее знаю… но с другой стороны… что я имею в виду? Я хорошо знаю свою комнату? Но я же все равно не смогу описать в точности рисунок дерева на полированном столе. По памяти, когда буду не здесь… А три тома старой энциклопедии на полке… синий, желтый, зеленый – слева-направо – но я ведь только сейчас «узнал» порядок. А ведь эти книги стоят уже много лет… совсем не знаю своей комнаты… как это может быть? Очень неотчетливо смогу описать… где какая вещь…»
– Кость…
– Да-а… слушай, на самом деле, я потом тебе еще много чего расскажу обо всем этом. Перемена мнения о человеке… там она невозможна.
– Там – это где? – спрашивает Оля.
Но он не отвечает. Хотя уже не витает.
– То, что я должен был бы сделать к Левченко… Если я знаю и доверяю человеку, то так будет всегда. Значит, он не совершит ни одного дурного поступка. Если бы совершил – я знал бы это сразу же. А поскольку не знаю – не будет и дурных поступков.
И вдруг Косте становится так глупо-забавно внутри… почему-то. «Я будто тешусь блажью… будто говорю галиматью. И все так обо мне подумают, если кто услышит. И еще – что я свихнулся. И я это подтвержу своим смехом… И даже мои собственные ощущения… будто я действительно говорю глупость и чушь. А на самом деле – я чую шкурой! – что все это серьезно! И это для всех людей, всем людям пригодится – действительно так! Что все это когда-то изменит мир. Это правда… Я просто это зна-ю…»
И Косте так хорошо с Олей, ему даже хочется произнести все вслух, от начала до конца. «А еще я как бы играю с ней, и мне это нравится. Просвещая своими высокими мыслями…»
– Выходит, ко всем нужно хорошо относиться?.. – спрашивает она тем временем. И снова в ее голосе нотки негодования.
– Да я не совсем об этом, Оль…
– И к Уртицкому тоже?
– Ха-ха-ха-ха!!.. – Костя, заслышав, хохочет почти истерически; и не может, не может остановиться. – Нет, к Уртицкому никогда! – с трудом произносит сквозь смех; потом все продолжает хохотать…
Вдруг останавливается.
– Слушай, ну извини меня, – говорит от всего сердца.
– За что? – по-детски удивленно произносит Оля.
– Э-э… я не знаю… я просто в таком состоянии… ты не представляешь… Господи, какой прохвост, Уртицкий! Вот прохвост, прохвост, не могу! – он уже опять повторяет кисло наморщившись, – Нет, ты представляешь, да? Ты только вдумайся все-таки! Левченко клялся, божился, что не продаст – и тут же продал. Ну это же надо вообще! Ты представляешь, да? Ты только вдумайся!
На самом деле, Левашов чувствует, что с ним, по сути дела, еще никогда такого не было.
– Да. Я понимаю все. Вот теперь я вижу, что ты пришел в себя.
– Да уж, пришел… Как думаешь… теперь все накрылось, да?
– Ну… я не знаю, если ты говоришь, Уртицкий уже дал ход делу. Тебе ведь позвонили из премии…
– Слушай, а ведь ты права!.. Ты права! Действительно ведь мне позвонили и все сказали, так что все все равно будет хорошо! Слушай… знаешь, а я, наверное, и впрямь эгоист и плохой человек. Как Уртицкий говорит. По-настоящему. Я ведь сейчас должен был бы переживать, сокрушаться… ну, о том, что отношения рушатся… я ведь так давно его знаю. И в этих отношениях было много хорошего. Он ведь научил меня всему, понимаешь? А мне теперь абсолютно плевать. Правда, Оль. Я щас только о том думаю, чтоб рукопись в журнале прошла и чтоб премию дали. Чтоб он мне не напакостил… н-да. Вот так. Действительно я плохой человек.
Он думает, она станет противоречить, говорить, что он не такой, но… Оля молчит.
– Послушай… – произносит он после слегка… растянутой паузы. – То, что я написал тебе в смс…
– В сегодняшнем…
– Да. Из электрички… – он будто подбирает слова. – О том, что я, наверное, больше не буду ходить к Уртицкому… да, я, наверное… так и сделаю.
– А чего так?
Костя сразу чувствует за этим вопросом: «ведь все знают, ты столько работаешь, пишешь, и как для тебя важно – посещать занятия; как ты привязан душой». Поэтому Оля переспрашивает и «допытывается».
«…И поэтому же Уртицкий так обнаглел за все годы».
– А ты считаешь, там надо появляться? Ты же написала мне…
– Да. Что понимаю тебя. Но ты действительно хочешь прекратить ходить? Может все-таки…
Пытливая деточка. У нее маленькие губки.
– Подождать? Пока объявят результаты премии и из журнала придет ответ?
– Если ты уверен, что он уже не может напакостить, забрать свою рекомендацию, то, наверное, и не ходи.
– Да, наверное.
«Если у Уртицкого еще осталась лазейка нагадить, все завернуть, он теперь так или иначе это сделает, – отвечает себе болевой укол Костя. – После такого циркового представления!.. Конечно – что бы я дальше ни делал… А я ничего и не смогу теперь сделать».
– Да… Но все-таки, может, ты права. Надо, наверное, все-таки показываться на глаза…
– Я хочу, чтоб ты сам принял решение.
– А ты будешь появляться у Уртицкого?
– Нет.
– Почему?
– Ну понимаешь… это совершено неинтересно, – говорит Оля. – Я просто, чем дальше туда хожу… как проходит сам семинар. Совсем неинтересно. И скучно. Я сейчас новую повесть пишу… Но в студии, понимаешь, там настолько неинтересно, что я просто… я не хочу туда ходить в общем… Слушай, посмотришь мою повесть, как допишу?
– Хорошо, конечно. И опять подредактирую, если нужно.
– Спасибо огромное. Но мне еще долго ее делать, я думаю.
«Ей неинтересно – причем это здесь?» – думает, между тем, Левашов. И он вспоминает ее лицо – как она молчаливо щерилась от ярости – каждый раз, когда Уртицкий булькал, «стряхивая» воображаемую слизь.
«Неинтересно?»
Но Оля произнесла это слово так убежденно…
Он сбит с толку, слегка…
– Я э-э… знаешь, и сам собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.
– Да? – удивленно спрашивает Оля.
Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.
– Да нет, нет, что ты! Это важно для меня. Безусловно, важно!
После… он опять рассказывает Оле… как много значит для него творчество, добиться, добиться самого большого! А для этого, безусловно, нужно «идти целенаправленно, не отвлекаться ни на какой мусор». Говорит, но уже ошалело-ошарашено, чуть не безумно, а у самого мысль – «меня так опустили, я все равно, все равно не сдаюсь! Меня ничто не сломит!» Но это у него и как внутренняя потребность.
– Понимаешь, ради того, чтобы делать свое дело… я как вспомню… я ведь иногда жестокие вещи делал… по отношению к своей матери… мы с ней очень много ссорились – она же считала, я должен прежде всего зарабатывать, и это, мол, важнее. Думаю, я хотел подмять ее под себя, чтоб она меня содержала, да. Вот так… но я лучше не буду говорить, как я поступал.
– Ну… не говори, если не хочешь.