Виноватых бьют

Присаживайтесь, пожалуйста, рассказывайте. Типичная старушечка, укутанная, сухая. Руки трясутся, голова ходуном.

– Меня дежурный к вам сюда, – объясняла, – вы Жарков, правильно?

Гоша подтвердил. Что у вас там случилось?

– А что, сынок, случилось. Жизнь, – говорит, – случилась. Мне бы умереть и не мучиться, а тут вот оно что.

И сдала с потрохами весь подъезд. Семёныч из соседней – пьёт и шумит, Колька – я его вот таким ещё помню (рука дрогнула и застыла на уровне стола) – водит девушек, потолок трясётся. А Валя – мы с ней как дружили, как дружили, – соль мне сыплет на порог. Ведьма, и всё тут.

– И это ещё я про студенток не говорю…

Жарков перебил и поинтересовался, как у бабули со здоровьем.

– А как у меня со здоровьем, сыночек. Мне бы отмучиться, а тут вот что. Уж не болит ничего, болеть-то нечему.

Она заохала, и руки опять задрожали.

Гоша уверил, что сегодня же вечером зайдёт к ним участковый и со всем разберётся.

– А мне сказали – к вам. Вот, – достала тетрадный листок, – вот, я тут записала. Жарков Георгий Фёдорович. Вы Жарков?

Он хотел бы сказать, что никаких Жарковых не существует, что произошла какая-то ошибка, что он тут – лишний, и вообще, проваливай отсюда, старушенция долбаная, но ничего такого, конечно, не сказал, и только произнёс:

– Я – Жарков. Заявление писать будем?

До обеда шатался по отделу, из кабинета в кабинет, мимо канцелярии к самому штабу. В ПДН работали с подростками, один кричал «ну простите, простите», а второй настаивал «ну правда, правда», как будто их слова могли хоть что-то значить. Следаки опять кого-то задерживали и убеждали окольцованных бедолаг, что всё будет нормально, что признание вины – первый шаг к условному наказанию, что смягчающих обстоятельств непременно хватит, и вообще. В актовом зале шёл развод дежурной группы, рядом с оружейкой теснились сотрудники, и только Жарков не знал, куда себя деть и чем заняться.

– Гоша, – крикнул водитель патрульки, – ты чего, как, нормально всё?

– Нормально, – улыбнулся и дальше поплыл.

Вышел во двор и даже курить не стал. Голова кружилась легко и по-весеннему, хоть и лежал уже сырой дохлый снег.

– Хочешь не хочешь, – сказал, – но хорошо, блин.

Не хотел, на самом деле – привык иначе, но разве кто спросит. На, пока дают. Бери и радуйся.

Вспомнил недавнюю ночь, скомканную. И простынь, тоже скомканную, на которой он с Аллочкой, и никого кроме. Чужая женщина всегда имеет право, но ничем не обязана. А вышло напротив – он имел, а сам ушёл. И опять – только подумал, и так хорошо стало, господи ты боже мой, да разве можно.

– Сигаретки не будет? – спросил дознаватель.

Угостил, конечно. И сам покурил за компанию, и что-то сказал в ответ, и что-то сам спросил с добрым хохотом, на полшуточки, в самый раз. Лишь бы знал каждый, и каждый видел – он Жарков, и ничего с ним не случится.

Уже к вечеру, когда наполнилась очередная, со счёта сбитая чашка, и кипяток настиг растворимую пыль кофе, позвонил дежурный и сказал: к тебе пришли. Жарков спустился – и не сразу разглядел её, полную женщину в мужском пуховике. Она стояла спиной и рассматривала стенд «Их разыскивает полиция», блуждала, искала, водила головой, но – нет: фотографию Чапы сняли, как только. И некого стало.

– Вы ко мне? – спросил, и женщина обернулась.

Сколько жизни было в ней когда-то, подумал Жарков, такая справная, и всё-таки молодая, несмотря на тяжёлое слоистое лицо, и полное отсутствие сейчас той прежней жизни, вместо которой теперь вымученный взгляд, опущенные веки, губы тонкие и злые, красные-красные щёки.

– Вы Жарков, – не спросила – убедилась; пошла за ним без разрешения, словно имела право.

Она имела право.

Махнул – присаживайтесь, типа, а женщина уже села и не думала, как там и что. Из чашки ещё выходил слабый, едва живой пар. Кофе не предложил и сам не притронулся. Так и сидел, ждал, будет говорить или как.

– Я жена Чапаева, – обозначила на всякий случай, будто Жарков не понял. Они виделись не раз, и та всегда прикрывала бедолагу. Ничего не знаю, где-то пропадает, врала хорошо и правильно, – а Чапа сидел в ванной, ни живой ни какой, и знал, что заберут. Забирали и забирали. Она всегда ждала, а теперь вот – не дождалась.

Не хотела приходить, но пришла. У неё ребёнок маленький, только-только, и забот – перекрестишься, но решила: надо. Нельзя иначе. Жарков слушал, она говорила. Всё, как должно, хоть и не стоило.

– Чапаев не виноват, сами знаете. Я желаю вам сдохнуть точно так же. И чем быстрее…

Оборвалась: понятно без слов. Наверное, могла бы хоть одну слезинку пустить, но не дождёшься. Только ровно держала мятый двойной подбородок и проклинала – по-настоящему и про себя.

Сколько раз он слышал это «не виноват». Чаще – только «не люблю», но последнее вслух не произносят, может быть, только единожды, когда уже ничего не осталось, когда ясно и понятно, что на самом деле – виноват, только ты и виноват, во всём и сразу. И наказание – обязательно последует, ведь Бог, как известно, не фраер, мелочиться не будет, воздаст сполна и ещё прибережёт на чёрный день, чтобы окончательно убедить любого и каждого в своём безусловном существовании.

Не виноват.

Каждый первый и второй, ни одного, кто бы сам признался. Любое зло – оправданно, любое добро – несправедливо и полно сомнений. А правильно ли, а нужно ли, а может, зря? «Все преступления совершаются из стремления стать счастливым». Ну, так и скажи, твою же голову. Хочу быть счастливым, потому и ворую. Счастья хочется, потому и убил.

И тот, и другой – без вины виноватый, по беспределу. Только он, Жарков, виноват. И за то, что кольцевал, и за то, что доставлял и задерживал, и вообще за то, что был и появлялся как всегда не вовремя на широком, но скором воровском ли, каком-то другом пути.

Да, убил, да, выстрелил. Получилось так. Основания нашлись, закон позволил, никаких нарушений.

– Не виноват, – повторила, – вы его специально. Вам и отвечать. А я деньги на похороны занимала, пока тут. Да будьте вы…

Опять не договорила, опять понятно было. Жарков не знал, что сказать. Он водил рукой по столу, туда-сюда. Липкий стол с разводами. Тряпка нужна, убраться нужно.

Потом женщина встала. Некрасиво, еле-еле. Застегнула звучную молнию до самой шеи, шарфом укуталась. Жарков тоже встал, поправил воротник рубашки. Сальный-сальный воротник, свитерок пахучий.

– Тварь ты, Жарков, – перешла наконец-то на «ты». – Но спасибо. Не дождалась бы его, надоело. А теперь и ждать не нужно. Только помнить.

Она ушла и больше не приходила.

Жарков стоял на месте, пока не заскрипел старый щелистый пол.

Приехал Лёха – дежурный следак, швырнул шапку, та больно ударилась кокардой о металлический сейф. Прозвенело, разлилось.

– Нет, ну нельзя же так, – громыхал Степнов. – Отправили меня на порез. Приезжаю, а там ложный вызов. Сначала надо разобраться, наверное, а потом уж…

– Не ори, – попросил Жарков, – башка трещит.

– Не ори. А я не ору. Чего я, ору, что ли? Я спокойно объясняю, что всё меня доконало в этой ментуре.

– Так увольняйся, – предложил.

– Увольняйся. Легко тебе говорить. А куда мне идти, я ничего больше не умею.

Налил в стакан кипячёную воду. Выпил почти залпом, не дрогнул. И снова зарядил: про службу, про что-то там и снова про службу.

– Надо было тебя слушать тогда. Как пришёл только.

– Надо было, – не отрицал Жарков.

В любой правде так много стыда, что не хватает мужества принять свободу. Лёха говорил и заговаривался, не задумываясь особо, не отвечая в принципе за слова – лишь бы вызвать хоть какое-то понимание, спрятаться за отчаяньем. Так зачастую переобувается жулик после признательных показаний, уходит позорно в отказ.

Они делили кабинет на двоих. Вообще Жарков раньше сидел один, но пришлось переехать. Служебную обитель лучшего оперативника превратили в архив с бесстыдными томами нераскрытых дел. Вездесущая пыль и запах пожилой бумаги наверняка скрывали правду, и, как всегда, разгадка лежала на поверхности, на первой или второй странице списанного материала, прекращённого за сроками давности.