Страница 4 из 9
Так они там все и стояли, и через некоторое время Юсов показал: пусть Тарковский с Володей поменяются местами.
Но нет, так не стало лучше, и они встали по-прежнему. Колодец имел бетонные края, которые доходили Володе до пояса. У него не было крышки, только ворот с рукояткой и цепью на нем. Тарковский с Юсовым завели разговор по поводу кадра, о расположении камеры, а Володя в это время перегнулся через край колодца и посмотрел вниз.
Это было каким-то чудом! Удивительно, насколько глубоким все-таки оказался колодец! Странно, что Володя лишь сейчас это заметил. Голова его закружилась, и ему стало страшно от этой глубины, в которой воду скорее можно было почувствовать, нежели разглядеть. И ему вдруг стало так страшно, что захотелось резко выпрямить спину и оторваться от этого колодца.
Ну уж нет! Володя даже не шелохнулся, он выдержал эту глубину колодца, положил широко расставленные руки на бетонный край и даже нагнулся еще больше. От злости, а также назло страху. Мальчик задержал дыхание: казалось, даже у дыхания должно быть громкое-прегромкое эхо, что уж говорить о произнесенном слове.
Наверное, Володя достаточно долго глядел вниз, в глубину колодца. Тарковский окликнул его, и, подняв голову, Володя рядом с режиссером увидел черное окно камеры.
– Сними рубашку, – скомандовал Тарковский, а сам взял ведро и, прицепив его к цепи, перекинул через край, позволив тому свободно падать вглубь, лишь чуть-чуть притормаживая ворот руками. Затем он поднял наверх наполненное до краев водой ведро. И вот наконец оно стояло на самом краю. Тарковский сказал Володе, чтобы тот придерживал ведро, а сам расположился рядом с камерой.
– Ты можешь напиться воды? – спросил режиссер.
– Да, – просто ответил Володя.
– Вода очень холодная и очень прозрачная. Ты сможешь выпить очень холодную воду?
– Да, я смогу пить очень холодную воду, – очень громко и уверенно ответил Володя и стал пить. Как и прежде, когда он смотрел в колодец, ему стало страшновато от того, насколько все же эта вода была прозрачной и обжигающе холодной. И все-таки Володя пил, и пил бы еще, но режиссер велел остановиться.
– Ты сможешь держать ведро одной левой рукой, а правой умыть лицо, пригладить волосы, поплескать себе на грудь?
– Да, я смогу, – снова громким и уверенным голосом произнес Володя и стал выполнять задание режиссера. Это было почти то же самое, что прыгнуть в холодный омут, однако мальчик, стиснув зубы, мужественно проделал все это. В этот момент ему показалось, что теперь он один сражается за всех и своей выдержкой отвечает за всех остальных, которые стоят вокруг и смотрят только на него.
– Стоп! – крикнул Тарковский, но Володя, увлекшись, все продолжал плескаться и остановился лишь после третьего «стоп». Ведро уже было почти пустым. Тарковский, подойдя, взял ведро и начал медленно-медленно лить оставшуюся воду на землю, показав: пусть Володя попеременно подставляет под струйку то одну, то другую ладонь. Когда ведро опустошалось, режиссер снова кидал его вглубь колодца, опять руками чутьчуть притормаживая барабан и позволяя цепи размотаться до конца. Потом он ушел на прежнее место и встал за камеру, рядом с Юсовым.
– Посмотри в колодец, – велел он Володе. – Кукушку сможешь услышать?
– Где? – глядя в колодец, спросил Володя Путин. Он уже напрочь забыл прежние страхи, когда боялся даже вздохнуть, и теперь из глубины колодца полетели, понеслись наверх звонкие, громкие и немного пугающие «Где, где, где?..». Эхо несколько выпрямило Володю, и он, глядя на режиссера, переспросил еще раз:
– Где кукушка?
– В России, – ответил Тарковский. – Смотри туда, вниз, и сумей услышать кукушку там, в глубинке, в России.-
Володя медленно нагнулся к колодцу и долго смотрел туда, в невообразимую глубину, в которой где-то там, в недосягаемой дали, глухо и отчетливо падали непонятно откуда капли воды. И точно так же, как во время происходившего здесь, наверху, с этим царем и Екатеринбургом, этой странной установившейся вдруг тишиной, незабываемым лицом Эйжена и странными словами осветителя и мелким звоном дребезжащего ведра, Володя опять ничего не понял. Только почувствовал, что именно сейчас происходит что-то большое и значительное, могущее преобразить жизни многих людей, и его, Володи Путина, жизнь тоже.
Володя вдруг почувствовал этого хрупкого, упорного паренька, Бондарева, упрямого парня, от которого зависят жизни многих сотен и тысяч взрослых уже людей. Жизни взрослых, зависевшие от маленького упорного разведчика Вани Бондарева.
– Ты можешь услышать кукушку? – будто издалека донесся до него голос Тарковского, и Володя быстро ответил:
– Да! – потому что другого ответа здесь просто не могло быть. И в этом поединке нужно было побеждать.
– Да! – повторил Володя, и эхо вторило ему: «Да, да, да!» Колодец как бы подтвердил сказанное. Эхо больше не пугало, и Володя все продолжал глядеть в необъятную глубину.
– Тогда услышь кукушку и скажи об этом маме.
Володя выпрямился, взглянул на Тарковского и спросил:
– Где мама?
– Прямо напротив тебя. Я – твоя мама. Смотри на меня и говори: «Мама, я кукушку услышал».
Володя смотрел на режиссера по имени Андрей Тарковский. Худой, угловатый, запыленный. Надо пойти с ним вместе и победить, думал Володя. Вот это и есть вкус победы. Почти ничего непонятно, но сердцем он чуял: происходит что-то очень важное, огромное и значительное. Что-то, что в жизни может больше и не повториться. Главное – не испугаться. Надо сделать лишь одно – победить.
Володя опять перегнулся через край колодца и снова смотрел вниз. Кукушка все не появлялась, но Володе сейчас очень важно было подумать о маленьком белом песике, Белобровике, который сейчас идет куда-то вдаль. Он смотрел в глубину и все вспоминал собачку, которую прогнали. Но ведь у Белобровика дома остались папа, мама, братишки и сестренки, которые наверняка надеялись, что их Белобровик будет сниматься, что вернется домой с хорошими новостями, обрадует известием, что его утвердили на какую-нибудь, пусть крохотную, роль. Вся его семья тогда порадовалась бы за него. А сейчас он вернется изгоем, и вряд ли его сердечко сильно утешилось от того, что он, Белобровик, смог произнести оправдательную речь в свой адрес, что создал на площадке такую странную, волную- щую тишину.
Володе вдруг стало невыразимо жаль песика, с которым они дружили. Собачки больше нет, кукушка тоже не кукует, и стало Володе тоскливо, грустно и одиноко. Настал миг, когда следовало поднять голову, посмотреть на режиссера и сказать: «Мама, я кукушку услышал». Но как тут скажешь что-нибудь, когда до слез жаль ушедшего Белобровика? Поэтому Володя смотрел прямо в глаза режиссера, глаза которого, в свою очередь, ждали от Володи текста, поэтому мальчик начал:
– Мама, я… – и запнулся. Он чувствовал, что вот-вот расплачется из жалости к прогнанной собаке. Но чтобы кто-нибудь видел Володины слезы – да никогда! Ни-ког-да! Ни в жизнь! Володя стиснул зубы, сжал губы и молчал. Пусть его спрашивают о чем угодно, пусть говорят, что хотят, он не скажет больше ни слова. Он выстоит!
Молчание все затягивалось, и все это время Володе пришлось выдерживать цепкий взгляд неотрывно следившего за ним Тарковского. Юсов дотронулся до плеча режиссера, наклонился к нему и прошептал:
– А парнишка-то очень эмоциональный.
Володе удалось расслышать сказанное оператором. После этих слов Тарковский перестал в упор смотреть в Володины глаза, а стал его изучать внимательнейшим образом – с головы до пят. Чтобы получше рассмотреть, он даже отошел от колодца. Исследование он начал с выгоревших на солнце вихров, а завершил на босых, запыленных пальцах ног. Затем его взгляд так же медленно пополз вверх, на сей раз не дойдя до волос, а остановившись на глазах.
– Ладно, ты ступай пока, – медленно произнес он и даже указал рукой, куда именно Володе идти. – Ты ступай, но запомни весь текст, который тебе потом надо будет сказать: «Мама, я кукушку услышал».