Страница 9 из 14
Женщина, немного похожая на шаловливого ребёнка, знала о Срджане всё, а если чего-то не понимала, то и не стремилась понять, а лишь принимала сердцем всего его, со всеми недостатками. Она просто любила. Мягкая как шёлк и такая же прочная. Она могла вынести и стерпеть гораздо больше, чем он, показывая слабости свои только перед ним, но за пределами дома никогда. Она умела держать лицо. Умела не плакать, а если когда и плакала, то тихо и ему в плечо, скрывая даже от него и его поцелуев, слёзы. Но однажды она ушла. Ушла также тихо как плакала. Ушла с маленьким чемоданчиком и даже не стала хлопать дверью. Ушла не потому, что полюбила другого, не потому что он всё время пропадал, не потому что в их двери постучала нищета, не из-за сифилиса и гонореи, которые он принёс с войны как подарок, полученный в результате многочисленных и бессмысленных сношений, похожих скорей на совокупление бродячих псов, чем на человеческую любовь. Она ушла не потому, что в родной дом он вваливался пьяным, окровавленным и избитым после очередных посиделок в каком-то кабаке. И не потому что среди ночи он вскакивал в холодном поту и выкрикивал команды и имена мёртвых, ей не знакомых людей.
Она ушла, когда поняла, что человек, с которым она делила постель, теперь совсем не похож на того, за кого она вышла замуж и чью фамилию носила. Она ушла. Потому что тот, которого она любила не вернулся с войны. Как и многие, ушедшие на войну вместе с ним. Ушедшие на войну, погибли на ней. А вернулись – чужие, иные. У них были прежние голоса и лица, их пусть и огрубевшие руки на первый взгляд казались такими же, плечи были широкими и надёжными как и раньше, а память твердила – что это они. Они – родные, любимые, желанные и долгожданные. Чужими были только глаза. Чужими глазами глядели на прежний мир эти люди. Глазами, потерявшими былую мягкость. Глазами, которые видели людей и вещи, которых больше не существовало и не замечали тех, кто рядом. И тогда жёны выживших поняли, что овдовели. Они поняли, что никто никогда не возвращается с войны, а внешнее сходство – лишь иллюзия. Подлая иллюзия. Уехавшие от них когда-то безусые юноши похоронены в безымянных могилах. А те, кто вернулся вместо их – чужие. Лишь образ, лишь подобие тех ушедших, дорогих, любимых и желанных.
Она ушла, как и все другие, заплаканные, несчастные, состарившиеся. Те, кто не смог полюбить вернувшихся чужаков. Ушла не предав свой любви, сохранив ей верность до последних дней. Её любовь не остыла. Просто она поняла, что её муж погиб. Она узнала как это бывает. Узнала то, что когда-то ей рассказывала её мать, а той – её мать. Узнала истину, которые всегда узнают женщины, рождённые там, где войны никогда не прекращаются.
Срджан поцеловал фотографию, бережно пряча в томик романа Сто лет одиночества, и белокурая девушка, весело и молодо улыбающаяся, оказалась на страницах, где через шесть месяцев после кровавой бойни, когда зажили раны у пострадавших и увяли последние цветы на общей могиле, Аурелиано Второй привёз в Макондо невесту и устроил пышную свадьбу, на которой гуляли ровно двадцать дней.
Он положил книгу с фотографией в дорожную сумку, чтобы никогда с ней не расставаться, никогда не забывать, никогда не открывать и никогда, пока живёт на этой земле – не видеть.
В условленное утро Срджан, Мрджан и Младжан с одинаковыми дорожными сумками на плечах, поцеловавшись в знак приветствия трижды, встретились в ожидании отъезда как важного судьбоносного события. Опухшие, похмельные и торжественные Мрджан и Младжан разместили свои немногочисленные вещи в багажник пыльного неухоженного автобусика. По их лицам можно было прочитать как прошла их неделя: свободная, пьяная, безумная. Человек свободен тогда, когда ему больше нечего терять, когда он не должен думать, что о нём подумают другие. Такую свободу человек познаёт лишь на войне, ведь тогда ему прощается даже непростительное, тяжесть всех его ошибок смягчается и забывается. Перед лицом смерти, перед лицом большой и всем понятной смерти человек свободен, а свобода даёт возможность делать всё, что хочешь. Если повезёт не вернуться, то в памяти людей он останется воином, о котором будут помнить только хорошее, а если всё же вернётся, то и память и дела рассеются как дым.
Погрузившись в громыхающее пыльное нутро автобуса, Срджан, Мрджан и Младжан с ещё четвёркой таких же искателей удачи, двинулись на юг, потея от нетерпения и духоты. Сидевший за рулём Жёлтый впервые в жизни молчал, не глядя на спутников и не пытаясь болтовнёй сократить время в дороге ни себе, ни им. Босния постепенно просыпалась. Иностранцы в танках деловито, хотя ещё позёвывая и потягиваясь, следили за движением транспорта. В своих бронежилетах и шлемах, вооружённые до зубов в окружении мирных деревушек, они, с их многочисленными правилами, уставами, преувеличенной заботой о собственной безопасности и каким-то порядком, важном и ясном лишь для них самих, выглядели глуповато и чужеродно. Их не интересовала история страны, в которую они явились без приглашения. А зря, иначе бы они знали, что в истории свой Босния мало когда была свободной, но всегда принадлежала самой себе: каждый её покоритель и завоеватель пыжился и воображал, что именно он тот самый непобедимый и последний её завоеватель. А земля, карабкаясь по горным уступам своими деревеньками и сливовыми садами, жила, зная, что всё проходит. И это тоже – пройдёт.
В эту странную и немирную страну было легко попасть: под торжественный походный марш, с гомоном и парадом. Правда покидать её было также легко, хотя без каких-либо речей и почестей, разве что с ворохом вопросов из которых самым важным был один, на который никак не находилось ответа: а что они собственно делали здесь, в этом месте, где из прекрасного только никому ненужные горы?
Боснией всегда правили только те, которые не могли назвать эти горы своими. Её правители не родились здесь, не любили здешние места и не стремились их полюбить. Приехавшие из далёких и несомненно прекрасных мест, они не учились языку чужих гор, не знали и знать не хотели, чем жил народ, знавший в этих горах каждый камень и каждую тропинку. Если же какой-то чудак всё же делал попытку сблизиться с местными дикарями и понять их, то это было началом его краха: в традиции людей гор было признавать над собой лишь чужаков. На чужого, дерзнувшего стать своим, горной лавиной обрушивался мятеж. Иногда такой силы, что поднимал в местах далёких от этих бури, после которых мир долго ещё не мог прийти в себя. Тогда, боснийское эхо проносилось по всей земле, заставляя далёкие народы сталкиваться лбами будто горные бараны на узкой тропе. Широкое, бездонное кровавое море, начиналось с горной ревущей реки и как в паводок несло всю муть и мусор, которые накопило человечество.
Для Боснии чужеземцы были привычным узнаваемым злом. Злом, которое всегда решало их судьбу и Босния не могла понять, почему зло удивляется, когда всё то, что оно делает здесь, возвращается ему сторицей. Дети боснийских гор знали, что зло нужно оставить жить так, как ему хочется, и тогда оно сожрёт самоё себя. Поэтому они, в ожидании этого времени, покорно признавали чужаков своими правителями, гнули спины и кланялись, сминая в руках шапки и осознавая, что их покорность – временная и мнимая. Оставаясь наедине с собой – сербы, хорваты и мусульмане дружно ненавидели всё то, что им навязывали чужеземцы, называя это культурой и цивилизацией. Они откровенно глумились над теми чуждыми смешными обычаями, которые им прививались, считая их проделками мелких бесов или шайтанов. Если же их потом призывали к ответу за то, что они уклоняются от соблюдения правил, что не признают прогресса, то они, даже не стараясь, чтобы их слова выглядели правдоподобно, лгали, глядя в глаза. А сами опять прикидывали какую тактику применить: молчаливого отпора или откровенного подкупа. Других стратегий позволяющих им выжить у них не было.
Самым важным для них умением было умение ждать. Ждать, когда ход истории изменится, когда колесо фортуны сделает ещё одни оборот, поскольку на своей шкуре уверились, что ничто не длится вечно. В этой странной и непохожей на других стране века были короткими и все терпеливо ждали, чтобы прошёл тёмный век, как проходит ночь. Для них, детей здешних гор, история было не дольше и не короче смены дня и ночи. Они просто жили не задаваясь вопросом, а есть ли в мире иная, может быть лучшая жизнь. Они считали, что хорошо уже то, что жизнь есть и своих детей учили тому же.