Художник и его окружение

Представим себе, что поиски истины велись и на Верином дворе. Как-то днем, когда ее не было дома, в дверь позвонили и перед Лилей Александровной явилась дама с крупным властным лицом, застывшим до неподвижности камня.

– Здравствуйте. – Сказала дама и попыталась улыбнуться, от чего величественные черты дрогнули и задвигались, как горные склоны от подземного толчка. – Это вы здесь живете? Выезжать не собираетесь?

Есть лица, которым улыбка противопоказана. Это, по крайней мере, честно. Глаза смотрели испытующе.

– Нет. – Удивилась Лиля Александровна. – А почему?..

– Сейчас многие выезжают. – Лицо посетительницы, отулы-бавшись, заново окаменело.

– Нет, не собираемся. – Во рту Лили Александровны стояла противная сухость. Вера была права, пришла пора проверить сахар.

– Может, куда-нибудь? В этом районе. Или квартиру на массиве. Ближе к природе.

– Нет, не хотим. Я всю жизнь здесь прожила.

– Жизнь долгая. – Сообщила гостья. – Можно не одну квартиру сменить. Пожилым на окраине лучше.

– Но зачем?

– Нам нужно ваше помещение. Мы из кооператива. Будем расширяться. Ваше помещение нас устраивает.

– Но оно и нас устраивает.

– Мы вас не обидим. – Пообещала посетительница. – Мы обещаем улучшение. С исполкомом договоримся, грузчиков дадим и переедете потихоньку. – Теперь, когда разговор принял деловой характер, лицо гости даже смягчилось, если сравнить с минералами твердых пород.

– Нет. – Отрезала Лиля Александровна, отвергая любую возможность соглашения. – Даже если дочь согласится, я все равно не уеду.

– Не нужно упрямиться. Видите, сколько народа к нам ходит. Всем нужно помочь. Что же мы с вами из эгоизма людей на улице оставим? – Дама повела рукой в сторону флигеля. Там, действительно, разгуливали.

– Но я здесь живу. – Лиля Александровна растерялась. Так до конца и не привыкла за долгую жизнь.

– Я знаю, что живете. – Дама говорила убедительно и даже как-то педагогически. – Но нельзя же думать только о себе. Нужно думать о людях. О людях.

– Вот, вы и думайте.

– Мы думаем. – Дама тяжело вздохнула. – Мы думаем. А вот вы не хотите. Притом, что мы полностью понимаем ваше положение и хотим помочь. – Дама приняла очень строгий вид. Терпение ее истощилось, говорить больше было не о чем.

– Я еще зайду.

– Не нужно. – Лиля Александровна нервничала. Во рту стоял сухой жар.

– Подумайте. И вы согласитесь. – Последние слова вышли медленно и внятно. – Поверьте, это в ваших интересах. Чтобы потом не жалеть.

К тому времени, как пришла Вера, Лиля Александровна выпила два стакана воды и, махнув на все рукой, принялась за сладкий чай. Открытая сахарница говорила сама за себя. Сначала Лиля Александровна отмалчивалась, но решила, что и дочери неприятного разговора не избежать, выложила все без утайки.

– Так и сказала, что пожалеем? – Переспросила Вера.

– Только я тебя прошу, – заторопилась Лиля Александровна. – Просто скажешь, если спросят, что мы никуда не поедем.

На впечатлительную Веру разговор возымел действие. Странный человек (художественная натура) Вера ощущала рядом со зримой вещественной жизнью присутствие волшебного, сказочного начала. Оно было вплетено в пейзаж, в лица, в свечение человеческого тела. Она осознавала реальность этой другой жизни, сверялась с ней, как сверяются с расписанием движения поездов или сигналами точного времени. Это ощущение вплетенной в мир гармонии не обманывало ее, она угадывала его особым чутьем и ориентировалась безошибочно. Так Вера жила в том будничном мире, где обретаемся все мы. Ничего необычного, если рассуждать здраво или, как теперь принято, по деньгам. В угрозе незваной гостьи Вера расслышала мистический звук предостережения и опасности, который заставил ее мать есть вредный сахар.

Набросив пальто, она выскочила во двор. Там было пусто. Но дальше под дверью на табурете стоял сосед Степан и яростно сдирал жестянку со ржавым номером собственной квартиры.

– Видала. – Сказал Степан, не здороваясь. – Завелась нечистая сила. Изгоняю.

Вера устроилась сопереживать. Это была ее роль по жизни.

– Ходят с шести утра. – Степан расправлялся с упрямой жестянкой. Он всегда был грубоват, а тут прямо кипел. – Тринадцатый номер, вот они и повадились. Самое подходящее для их конторы.

– К нам тоже приходили. – Поделилась Вера. – Предлагают переезжать.

– Это как?

– Слезь, Степан. – Попросила Вера. Ее голова приходилась на уровне могучего живота. – Давай я тебе клещи подержу.

Степан, наконец, отодрал номер и вернулся на землю. Он сопел от злости. Вера испытывала понятное облегчение рядом с энергичным, готовым на битву союзником.

– А Лиля что?

– Мама сказала, что никуда не поедет. Меня дома не было.

– Божий человек. И ты такая же. Пусть эта сволочь ко мне явится. Я ей покажу.

– Я думаю, явится. – Сказала Вера. – Для чего им нужно?

– Для хер-рама.

– Ну, Степан. – Попросила Вера, она не выносила грубых слов.

– Не слышала? Будут у нас хер-рам открывать. Уже начали. Так и сказала эта ихняя – хер-рам.

– А что это такое?

– Откуда я знаю. Но хер-рам, это точно. – И Степан с удовольствием повторил запомнившееся слово.

Вечером к Вере заглянула подруга – искусствовед Нина. Она мечтала открыть собственное дело – художественный салон. Нина была привлекательная брюнетка с нелишней полнотой и маслянистыми глазками. Если бы Данаю Рембрандта удалось оторвать от кушетки и чуть приодеть (Нина, кстати, обожала шляпки), то сходство стало бы совсем заметно. Рембрандт понимал натуру на столетия вперед. И против золотого дождя Нина не возражала, совсем наоборот. Лежать она могла долго и впечатляюще. Пока был жив муж (замечательный художник), это было ее любимое занятие. Но сейчас времена переменились. Это только в сказках – спряталась под шляпку и делай, что хочешь, а у нас – реализм, в каком виде не покажись.

– В двух комнатах будет выставка-продажа, – планировала Нина, – а в третьей кофе. И будуар. Меньше трех никак нельзя.

– И тогда всех наших… – дополняла Вера. – Поверить не могу, что такое возможно.

Действительно, времена, вроде бы, наступали праздничные. Свободные для самовыражения. Без цензурного диктата и чиновного произвола. Чуть-чуть осталось, досадные недоразумения, вроде наличия денег, но на то она и свобода, чтобы сражаться и преодолевать. А пока первый кандидат на выставку запил, потерял ключи от мастерской и куда-то пропал. С тремя комнатами не спешили все те же бюрократы, искали свою выгоду. Нужно было умножать усилия. Зато как было приятно мечтать, сидя у подруги Веры, под лампой с матерчатым абажуром, мечтать и видеть, как возникают тени друзей, явившихся на звук собственного имени.

– И Колину устроим? – Обмирала Вера.

– Обязательно. – Обещала Нина.

– И Валика?

– Конечно.

– А Сашкину не нужно, если он такой пьяница противный.

Но было ясно, устроят и пьяницу, было бы где. А пока мечтали и пили чай из изящного китайского чайника. Пахло мятой. Керамические чашки Вера обжигала сама. Вдавливала в глину рисовые зернышки, в печке они выгорали, и поверхность чашки под глазурью покрывалась россыпью светящихся звездочек. Зачарованная фигура Нины вносила в картину умиротворение и покой. Все мы, как патефонная пластинка (если кто помнит) крутимся на семьдесят восемь оборотов, а Нине хватало тридцати трех. Она никуда не спешила. Черные волосы были аккуратно расчесаны, глаза за стеклами очков блестели. Нина напоминала ночную сову, хоть темноты боялась и избегала вечером ходить одна. Задумчиво она глядела перед собой куда-то вдаль и видела собственное отражение в зеркале шкафа, и свое же изображение за плечами – бело-розовый этюд, родившийся после совместного с Верой посещения сауны.

– Я у тебя его, Верочка, заберу. – Говорила Нина, не оборачиваясь к картинке. – Пока ты его кому-нибудь не подарила.

У Нины был наметанный глаз и терпения хватало. Она умела ждать.