Страница 26 из 28
– Ну и что? Я в Освенциме такое видел, – сказал Ленц.
– Вот именно, что в этом нет ничего удивительного, – отчего-то обрадовано сказал Сикорский. – Простое любопытство. Люди хотят всё увидеть своими глазами – и «танцы верности» председателю Мао, и газовые камеры нацистов. А увиденное зафиксировать. Потому что это зрелище. Чем масштабней зрелище, тем больше людей стекается к нему, и в этом рефлекторном порыве люди незаидеологизированы. Идеология накрывает позже, когда любопытные становятся непосредственными участниками событий. Приходят посмотреть на событие своими глазами и втягиваются в пространство происходящего.
– Революция как арт-пространство. Я как-то писал об этом, – перебил друга Лутковский.
– И что? – спросил Сикорский.
– Почти никто не заметил. Даже срача в комментах не было.
– А твои выводы? – спросил Ленц.
– Мои выводы сомнительны. Как и всякие выводы. А вообще я писал тогда про сцену как главный центр революций. О том, что без сцены невозможен удачный протест. И, собственно, неважно, кто на ней стоит – фанатик, мошенник, придурок или рок-звезда. Важно, что сцена под объективами мира. А это, согласитесь, заводит толпу.
– Толпа – это некорректный термин в данном контексте, – заявил Сикорский. – Толпа бывает неуправляемой, но здесь, под сценой, она мутирует в революционную массу, которой можно спокойно дирижировать.
– При наличии дирижерского таланта, – вставил Ленц
– Совершенно верно, – подтвердил Сикорский, кивнул головой и продолжил. – Кто под сценой? – люди. В сущности, они не слышат тех, кто на сцене, это не важно, так как они слушают друг друга. Именно эта возможность – быть наконец услышанным, и притягивает на подобные события публику. Быть впервые услышанным – это так важно для маленького человека. И здесь, в этом винегрете, он впервые в полной мере ощущает себя большим, значимым, частью чего-то великого, эпохального, от которого зависит история, о чём можно будет рассказывать детям и внукам.
16
Не найдя конкретного сюжета для вероятного литературного произведения, друзья посмеялись над возможными вариантами, такими как: солдат приходит с фронта и с упрёком наблюдает, что происходит вокруг. Офицер «Правого сектора» секирными доводами убеждает отца-ватника вступить в добровольческий батальон. Батя вступает и вскоре становится комбатом с позывным «Батька», сменив на этом посту погибшего сына. «Или вот, – предложил Лутковский, – приключения беженцев из Донецка в Киеве».
– У нас беженцев нет. Согласно официальному определению, они «переселенцы», – заметил Марк.
– Да, это тема, с беженцами, – весомо сказал Феликс. – Может получиться ситуативный бестселлер. Донецкая ментальность в нашей действительности. Но нам этого не писать, мы, к счастью, не беженцы.
– У меня есть знакомые беженцы, – заявил Лутковский. – Живут в нашем доме. Нормальные люди. Я почитываю блог одной из девочек.
– И как? – спросил Сикорский.
– Патриотизм зашкаливает. Но, по-моему, мечтает съехать в Канаду.
– Не съехать, а съебаться, – угрюмо уточнил Ленц, присев на корточки и облокотившись спиной об забор. – Тут у нас в Киеве их, конечно, «по-королевски» приняло местное бычьё. С размахом. Как людей второго сорта. От этого приёма и патриотизм у многих.
– Думаешь, показной, маскировка? – спросил Лутковский.
– Нормальная реакция загнанного существа. Мимикрия, – ответил Ленц.
– Ну, ты совсем о людях как о животных, Марк, – возмутился Лутковский. – По-твоему, все следуют животному инстинкту, и чувство патриотизма не присуще никому.
– А я и патриотизм считаю животным инстинктом, – ответил Ленц.
– Да ну тебя. Напился уже как зюзя, – с досадой сказал Лутковский.
– Для социологии нужна выборка побольше чем два-три человека, – заметил Ленц, – а у нас знакомых беженцев по пальцам одной ноги посчитать можно. Критическое меньшинство.
– Почему ноги? – пожал плечами Сикорский, – ах да, беженцы, бегут. Убогое сравнение, – Сикорский закурил. – Но ты не прав, Марк, относительно меньшинства. Сейчас меньшинство – это мощная политическая сила. Вернее, инструмент. Всё просто – для эффективного управления большинством следует выделить из него меньшинство, любое, на выбор – сексуальное, религиозное, национальное – и начать агрессивно защищать их права, навязывая всем прочим их идеологию. Агрессия порождает агрессию. Меньшинство перестают брезгливо не замечать, и люди начинают в раздражённой злобе их ненавидеть, сначала про себя, после объединяться в группы, движение. И вот тогда, на этих эмоциях можно решать геополитические или внутренние вопросы социума.
– Ну, наше меньшинство, я имею в виду беженцев, точно защищать не станут, – усмехнулся Лутковский. – Во всяком случае, в обозримом будущем.
– Обозримое будущее не простирается дальше пяти минут, – наставительно сказал Феликс. – Пора бы это знать. Но если пройтись по логической цепочке, то вырисовывается следующая картина. А именно – вслед за революционером появляется контрреволюционер. Это мы уже видели. Далее, от того и от другого отпочковываются десятки, сотни малоумных ублюдков, знающих, как обществу, народу жить дальше. Их борьба за существование неизбежно повернёт революцию к эволюции. Выживет не сильнейший, но приспособившийся. Так было всегда. Так что, цветы и плюшевые медвежата на могилы погибших.
– И при чём тут беженцы? – спросил Лутковский.
– Как это при чём? – удивился Сикорский. – Пострадавшая сторона, перед которой метрополия должна испытывать глубокое чувство вины.
– Судя по репортажам самих беженцев из поликлиник и прочих присутственных мест, пока что именно их призывают к этому чувству, – усмехнулся Лутковский.
– А помните, во время первого Майдана была такая листовка: «Не мочись в подъезде, ты ведь не донецкий», – спросил друзей Сикорский.
– Я помню, – ответил Ленц.
– А у меня такая есть, – сказал Лутковский. – В своем парадном сорвал.
– Ух ты, какой запасливый у нас, – усмехнулся Сикорский.
– Сам-то как консервами холодильник законопатил в четырнадцатом году, забыл? – возмутился Владимир.
– Я это делал из гастрономической жадности, – рассмеялся Феликс.
– Я тогда серьёзно всё воспринимал, – отозвался Ленц.
– А сейчас? – насмешливо спросил Сикорский.
– Осмысленно, – сыронизировал Лутковский.
– Не знаю, – ответил Ленц.
– Кстати, – Сикорский резко повернулся к Владимиру, – вот тебе темы для писательства. Запиши рассказами про все эти консервы, беженцев, пьянки наши – и будет тебе вполне осмысленный текст.
– Нет, не выйдет, – немного подумав, ответил Владимир. – А вообще всё это однобоко. Если бы беженец писал текст о тыле, у него была бы одна картинка. Если бы националист, у него другая. У сепаров – своя реальность. Все эти группы свято уверены в свой правоте и движимы несомненным категорическим императивом, будь он неладен. Все они точно знают, почему они хорошие, а их оппоненты плохие. У них у всех есть цель, и цель эта, разумеется, благая – сделать мир прекрасным, таким же прекрасным, как как они сами. – Лутковский усмехнулся, – только у нас троих уродов отвлечённые разговоры за забором, которые, скорее всего, непонятны для большинства. Словом, пустая это затея и скучная.
– Ты просто ленишься…
– А ты человека убей, – неожиданно и агрессивно перебил Сикорского Марк, – и скука твоя развеется.
Лутковский и Сикорский переглянулись. Ленц это заметил и, выдержав небольшую нервную паузу, сказал:
– Ну и что задумались? Ничего пояснять не стану.
– Что пояснять, Марк? – растерянно спросил Владимир.
– Плюнь. Он над нами издевается. И шутки у тебя Марк какие-то неловкие стали, – с досадой сказал Сикорский.
– Вот и славно. Пошутили и хватит, – бодро резюмировал этот эпизод Ленц и предложил: – может, идём отсюда? Надоело здесь торчать.
– И куда пойдём? – спросил Лутковский.
– Можно к тебе, – ответил Ленц. – Кстати, мы тебе не рассказывали, у Володи в парадном парень с собой покончил. С войны вернулся и самостоятельно зажмурился.