Страница 20 из 118
— Какую правду? — удивился я совершенно искренне.
— Да брось, я же вижу. Ты не любишь Джемму, ты с ней только потому, что сильно вежливый, чтоб отказать. Ведь так?
У меня во рту всё пересохло. Мне представилось, что я стою спиной к стене, а Лорен с автоматом наперевес загоняет меня всё ближе и ближе к преграде, и вот, остались считанные сантиметры. Если я чего-нибудь не придумаю, она или расстреляет меня или вместе со стеной столкнёт в пропасть.
— Ладно, молчи. Твоё лицо тебя выдало.
Я попал в ловушку. Если молчать, то получится, что я согласен с Лорен. Если начать оправдываться — всё равно признаю, что она права.
Наверное, так чувствуют себя преступники в зале суда. Так я всегда чувствовал себя, когда мама начинала меня допрашивать, подозревая, что я где-то утаил правду или сделал что-то запрещённое. Столько лет опыта подозреваемого, а я так и не научился противостоять напору противника.
Мне стоило бы сделать спокойный вид, посмотреть на Лорен свысока, рассмеяться той ерунде, которую она наговорила. Но она сделала осуждающий взгляд первой, и я уменьшился под ним до размеров таракана, которого раздавить — раз плюнуть. Даже, если бы она не сказала мне молчать, я бы всё равно не выдавил из себя ни звука.
— Ну ладно, не буду больше тебя мучить, — смягчилась Лорен и протянула мне тетрадь. — Забирай себе, твоя же, всё таки.
Девушка поднялась со стула и сделала мимолётный обход моей комнаты. Наверно, надеялась найти доказательства ещё какого-нибудь преступления. Я даже заволновался, хотя и не мог вспомнить, в чём ещё мог провиниться.
Я тоже поднялся, чтобы проводить Лорен, но она ни сделала не единого движения в сторону выхода, поэтому я сел обратно.
— Я сегодня добрая, так уж и быть ничего не скажу Джемме. Скажешь ей сам, когда будешь готов. Хотя нехорошо вот так пудрить мозги людям, она-то думает, что у вас всё взаимно.
Когда Лорен, наконец, соизволила уйти, я в изнеможении плюхнулся на кровать и лежал так до самой ночи, стараясь не перекручивать в голове её слова.
Глава 19
Спал я очень плохо, мне мерещилось, что Джемма с обеими своими подругами, а ещё с Карой и её группой, охотятся за мной по кампусу. Я несколько раз ускользал в последний момент, но потом устал и сдался. Девушки привели меня в парк, где в центре возвышался огромный помост, привязали к мачте. Да, там была корабельная мачта, но чего только во сне не увидишь. Парк превратился в городскую площадь с фонтанами и полную народа из разных лет моей биографии. Все они пялились на меня и показывали пальцем. Кто-то смотрел осуждающе, кто-то смеялся. А потом я обнаружил, что на мне кроме рубашки ничего не было. Мне стало так стыдно, что я даже заплакал. А когда проснулся, понял, что глаза у меня и на самом деле мокрые.
До утра оставалось ещё почти половина ночи, которую я промучился, пытаясь уснуть и одновременно опасаясь увидеть ещё более дикий сон. Лишь часов в пять утра я так измотался, что незаметно уснул. Настолько незаметно, что я просто закрыл глаза и тут же услышал семичасовой будильник. К счастью занятия у меня были только с десяти, и я смог вздремнуть ещё пару часиков.
Когда я проснулся во второй раз, было уже светло, как днём, несмотря на то что зима полностью вошла в свои права. Я чувствовал себя намного лучше. Так, что вчерашний разговор с Лорен казался мне частью длинного ночного кошмара. Я стал собираться и заметил на телефоне два пропущенных от мамы, оба полтора часа назад. Я перезвонил.
— Дорогой, я звонила тебе раз десять, чем ты занимаешься? Я знаю, у тебя сегодня занятия с десяти.
— Прости, мам. Я проспал.
— Проспал? Что же ты такое делал вчера вечером?
Я, как только мог, убедительно рассказал, что вечером ходил с друзьями в кинотеатр, поэтому вернулся поздно.
— Ладно, — сказала, наконец, мама. — Жаль, что ты спал. Я стояла под твоим окном, мёрзла, думала забегу на минутку, — я машинально выглянул на улицу, но никого там не увидел. — Я уже уехала, у меня самолёт через час. Оставила тебе маленький подарок в фойе.
— Спасибо, мама, — сказал я за секунду до того, как она отключилась. А потом припустился на первый этаж так, словно ожидал увидеть бомбу с часовым механизмом. Но там была всего лишь моя старая скрипка.
Зная мою маму, я постарался не строить догадки, зачем она привезла инструмент из самого Балтимора, если собиралась в Нью-Йорк по работе. От этого только ещё больше голова кругом поедет. Я сначала хотел отнести скрипку в комнату, но тут мне в голову пришла дурацкая идея, как я могу доказать и себе, и всем остальным: Лорен, Джемме, тебе и твоей Моне, что мне до вашего мнения как до лампочки, я и без вас чего-то стою.
Я прихватил инструмент под мышку и отправился в парк. Я дошёл до самого центрального места, где дорожки стекались к круглой площадке фонтана. Это место было самым людным в любое время суток. Здесь я остановился, расчехлил инструмент и стал играть.
Наверно, если бы рядом был мой психотерапевт, она бы сказала, что я ступил на тропу саморазрушения: я жажду унижения и позора настолько, что вместо пассивного ожидания перешёл к самостоятельным активным действиям. А всё это потому, что мне всего-навсего не хватает внимания и, поскольку я не умению просить его в положительном ключе, то требую в отрицательном. Скрипка — это вам не электрогитара, я — не Паганини, и вообще я до ужаса боюсь быть в центре внимания. А тут вот взял и добровольно пошёл на это. Где там уже зрители с тухлыми помидорами за пазухой?
Но моего психотерапевта рядом не было, и некому было сказать, что я не добьюсь своим поступком нечего, кроме равнодушного поворота головы и то, чисто по природному рефлексу обращать внимание на посторонние звуки.
Прохожие шли по своим делам, лишь изредка поглядывая в мою сторону. Вскоре я понял, что совершенно никого не интересую, и это помогло мне расслабиться и почувствовать себя невидимым на сто процентов. Я вспомнил мелодию, которую давно-давно сочинил мой брат Харпер, а я каким-то чудом умудрился переложить её на скрипку. Потом, завороженный этим успехом, я стал подбирать и песни Сидни Дарвелла. К счастью, его песни практически все были мелодичными, поэтому мне не пришлось превращаться в подобие Дэвида Гаретта[i] или заканчивать консерваторию.
Я закрыл глаза и представил, что нахожусь в своей комнате в Балтиморе. Когда никого не было дома, я открывал настежь окно, брал скрипку и играл эти мелодии, воображая, будто я на сцене, аккомпанирую воскресшему идолу кантри-музыки восьмидесятых, а передо мной полный зал зрителей. Они пришли послушать не меня, а легенду, ну а просто мне невероятно повезло оказаться не только среди них, но и частью истории. А иногда я шёл в гостиную и играл на рояле, барабаня по клавишам так, словно от их звука зависит моя жизнь.
Играть на улице зимой было совсем не так захватывающе, как в моём воображении. Вскоре у меня замёрзли руки, и я подумал о перчатках без пальцев, которые которые всегда были на тебе. Сейчас они бы мне пригодились. Но я не мог остановиться, у меня словно были перерезаны тормоза, и я всё играл и играл, всё подряд, без пауз и остановок. Мои онемевшие пальцы держали смычок так, словно я — статуя на площади, а они изначально созданы со смычком из единого куска камня. Лицо так замёрзло, что, когда я прикусил губу, то не сразу понял, что жую часть своей плоти, а не нечто постороннее. Я услышал тихий шепот в нескольких шагах, но отрыть глаза смог лишь, когда понял, что у меня появился зритель, а это вовсе не кто-то прошёл мимо.
Зрителей оказалось несколько. Прямо передо мной стоял Нильс, держа за мохнатую варежку Лайк, чуть подальше — несколько не знакомых мне людей. Они без зазрения совести смотрели на меня так, словно я расписание, вывешенное у деканата. Я вздрогнул, перестал играть и стал собираться. Это оказалось не так просто, онемевшие руки не только не подчинялись мне, но и по ощущениям вообще мне не принадлежали. Я даже не сразу понял, как разжать пальцы и отпустить инструмент.