Одри Хепбёрн

Съёмки в этой музыкальной комедии оказались самым большим вызовом, когда-либо принятым Одри. «В каком-то смысле Элиза — первый настоящий персонаж, которого я играла в кино, — сказала она. — В других ролях всегда была хоть малая частица меня самой; в этом же фильме от меня нет ничего». Ей каждый день приходилось спозаранку являться на киностудию — гораздо раньше статистов, — чтобы гримёры превратили её в «восхитительно неряшливую» цветочницу. Ей делали черноту под ногтями и за ушами, пачкали лицо, даже натирали волосы сажей и вазелином, чтобы через объектив они выглядели как можно более грязными. Её единственный «шик» (о котором знал только кое-кто из её коллег и техперсонала) заключался в том, чтобы опрыскиваться с ног до головы духами Живанши. На самом деле Одри не хотелось утратить свою обаятельность и походить на грязную девчонку из Ковент-Гардена. Она пыталась смягчить реалистическую «пачкотню», которую ей навязывали. Она позволяла пачкать ей щёки, чтобы показать, что ей не на что купить мыла, но хотела, чтобы это уродование было символическим. Но и тут руководство киностудии взяло верх. Актриса пережила неприятную неделю. В грязном драном платье с задранной нижней юбкой и топорщащимися во все стороны резиновыми панталонами она подбирала на студийной мостовой, выложенной круглыми булыжниками и покрытой грязью и пылью, несколько монет, которые презрительно бросил ей профессор Хиггинс. Мало того что приходилось чернить ногти, ей ещё покрывали тыльную сторону ладони каким-то жиром, чтобы руки казались грязнее. С каким же облегчением она, наконец, попала в дом Хиггинсов!

Во время съёмок какой-то посторонний человек, оказавшийся на съёмочной площадке, сказал, что у Одри самые прекрасные глаза на свете. Услышав этот комплимент, она ответила: «О нет! Возможно, самый лучший гримёр. Это всё заслуга Альберто». Итальянец Альберто Де Росси (гримировавший также Аву Гарднер и Элизабет Тейлор) работал с Одри на съёмках «Римских каникул». «Элизабет Тейлор с большими фиалковыми глазами ослепительна, — говорила актриса. — Рита Хейворт и Ава Гарднер по-настоящему красивы. Моё лицо в большей степени оригинально, чем красиво». Её изящное личико с большими выразительными глазами, теряющимися под непринуждённо лежащей чёлкой, порой делает Одри похожей на котёнка, слишком рано отнятого от матери. Гений грима с киностудии «Парамаунт» Уолл и Уэстмор утверждал: «Перед камерой лицо Одри — это “глаза и напряжение”. С ней вся штука в том, чтобы использовать очень лёгкий тон. Лёгкий макияж отражает свет, и её лицо кажется от этого здоровее».

Знаменитый кинооператор Джек Кардифф считал, что цвет лица — лишь самый малый из её недостатков: «Главный изъян заключается в форме её челюсти. Нужно сосредоточиться на её больших карих глазах». И далее: «Одри превратила свои брови в символ, подчёркивая их, чтобы они выглядели более густыми и чёрными. Я снимал её в “Войне и мире”, и дело не шло. Я попросил её смягчить их изгиб и умерить цвет. Она согласилась. Но у этой женщины под изящной внешностью таится стальная воля».

Стиль Одри утвердился, потому что она олицетворяла собой дух того времени. Её лицо, возможно, имело слишком квадратную форму, но она умела исправлять свои недостатки, принимая нужную позу, как её научил Ричард Аведон во время первых фотосессий. Она была похожа на портрет работы Модильяни, где различные искажения не только интересны сами по себе, но и образуют гармоничное целое. «Она обращает все недостатки своего лица в свою пользу, и это самое главное», — считала художник-гримёр Барбара Дейли.

В зеркале Одри всегда отражалось несовершенное лицо. Она взяла в привычку высмеивать себя, никогда не веря тому, что говорили другие. Её глаза «слишком маленькие», их непременно надо подводить. То же самое — с подбородком. Однажды в Швейцарии она явилась к своей соседке Дорис Бриннер (бывшей жене Юла Бриннера и своей близкой подруге) без макияжа, чтобы та как следует на неё посмотрела. «Взгляни, какое квадратное у меня лицо», — сказала она. Впоследствии Дорис Бриннер всегда звала её «Одри Квадрат».

«Моя прекрасная леди» и две ипостаси героини подвергли Одри тяжкому испытанию, поскольку она больше съёмочного времени была нищенкой, а не леди. Сесил Битон впоследствии признал, что Одри не следовало играть эту роль. Сцена, которая давалась ей труднее всего, — когда юную хабалку вводят в бальную залу. Одри чувствует себя вольготнее, когда надевает роскошное белое облегающее платье, созданное Битоном специально для неё, чем в роли жалкого дитя бедных кварталов. Первые эпизоды с Элизой Дулитл относятся к наименее естественным сценам, сыгранным Одри. Она не вошла в образ своей героини. Эта роль противоречила её характеру. Она задействовала свой актёрский опыт, но напрасно. Кроме того, она жалела, что не может в полной мере воспользоваться чудесными нарядами, придуманными Битоном, поскольку у Элизы весьма скудный гардероб — по крайней мере пока гусеница не превратится в бабочку. В рабочем зале фотографа Одри с завистью смотрела на эскизы костюмов, предназначенных для «аристократической» массовки. Она сказала Битону: «Я не хочу играть Элизу. У неё мало красивых нарядов. Я хочу щеголять вот в этом».

«Моя прекрасная леди» — один из последних фильмов, в котором задействованы таланты целой плеяды мастеров: около дюжины женщин придавали законченный вид историческим костюмам, прикалывая эгретки на тюрбаны, нашивая фальшивый жемчуг, прикрепляя к корсажам букетики искусственных пармских фиалок, плетя целые метры затейливых кружев и лент, даже вышивая зонтики для «бомонда».

Одри начала примерять шляпы и драпироваться в шёлковые шали, а потом разошлась и проскользнула в примерочную, откуда вышла в элегантном туалете дамы из приличного общества. Пока она прохаживалась лёгкой походкой между столами на подставках, портнихи аплодировали ей, как на парижских модных дефиле. В конце концов Джек Уорнер согласился выделить дополнительные деньги, чтобы Сесил Битон сфотографировал Одри в костюмах из «Моей прекрасной леди». Это одна из её самых блестящих фотосессий. Для всех она была самой красивой женщиной своего времени. После этих снимков сомнения Одри по поводу собственной внешности развеялись. «Сколько я себя помню, я всегда хотела быть красивой, — написала она Битону в благодарственной записке. — Рассматривая эти фотографии проплюй ночью, я убедилась, что была такой хотя бы на короткое время... благодаря Вам».

С самого начала, с того майского дня, когда Кьюкор, Битон и Лернер пришли к ней в гости в Бель-Эр, Одри была убеждена, что фильм должен получиться «волшебным». «Это будет фильм, о котором мы все долго станем вспоминать, — заявила она «великолепной тройке». — В нём собраны чудесные таланты, все правы, все счастливы. Выше уже некуда! Этим надо воспользоваться». Кьюкор быстро обнаружил, что у Одри слова не расходятся с делом. «У неё нет ни претензий, ни капризов. Иногда она даже может повеселиться, — рассказывал режиссёр. — Во время одной сцены, например, ассистент режиссёра должен был всё время поддерживать её в мокром виде. Она всех удивила, когда вырвала у него шланг и окатила его с ног до головы!»

Её отношения с Рексом Харрисоном были дружескими, но не особенно сердечными. Он считал «Мою прекрасную леди» своим спектаклем. Харрисон не уступал Одри ни пяди, когда мог проявить себя как актёр, и, естественно, сильно выигрывал, когда наступало время петь. Его здоровье подвергалось суровому испытанию, поскольку он пытался вылечить от алкоголизма свою новую жену Рэчел Робертс (на которой женился после смерти Кэй Кендалл). Он также не спускал глаз с Джорджа Кьюкора. Тому пришлось потратить безумно много времени, чтобы убедить Рекса, что он не отдаёт предпочтение Одри, что, естественно, не улучшило отношение к нему актрисы.

На самом деле в работе над фильмом участвовало слишком много перфекционистов. В особенности Рекс Харрисон задавал хлопот другим. Стремясь всё довести до совершенства, он часто требовал дополнительных дублей. Это не устраивало Одри и этим же объясняется, почему, в особенности в первых эпизодах, она играет без своей привычной непосредственности. Сесил Битон узнал от баронессы ван Хеемстра, что Одри вся на нервах. Хотя она никогда этого не показывала, у неё часто сосало под ложечкой. Но вот случилось так, что подавляемые ею чувства вырвались на волю совершенно непредвиденным образом.