Страница 12 из 72
– После третьего перегона было девяносто два и чуть распустил дистиллятом, – и, довольный, словно отгоняя чих, потеребил свой широкий, слегка приплюснутый, как у старого Льва Толстого, нос. Сам он пока не пил, ему было гнать до Дединова «Урал», купленный командой в складчину через институтский ДОСААФ специально для таких вот общих выездов, тем более, что мотоциклист он был никакой, и вместо прав только энтузиазм и воля к победе.
Он был на ногах раньше всех – вчера в подкупающе-доверительной форме сам ядерный папа Анатолий Григорьевич Зотов попросил его об одолжении: вытащить утром из гаража находящегося уже в трёхнедельном запое Орликова и доставить его на сборный пункт к Французской горке. В прошлом году Женька уже имел опыт вытаскивания Орликова из гаража, правда, тогда тот пил уже целый месяц, и они с Валеркой Ощепковым, по командному сленгу – Аркадием, работавшим у Орликова на РИУСе оператором, возили превратившегося в тупую вонючую тень начальника сначала в «трёшку», в Третью поликлинику Минздрава, ведомственную Средмашевскую, на Пролетарке, где все физики, пьющие, непьющие и малопьющие наблюдались, а после того, как тамошние наркологи от Орликова отказались («мы тени из запоев выводить не умеем!», но, во избежание летального исхода прямо в храме здоровья, налили ему грамм сорок медицинского), повезли его на выделенной «скорой» в Электросталь, в известнейший на шестой части планеты ЛТП. Так вот, самым трудным и оказалось вызволить Орликова из гаража: полчаса они тогда с Аркадием просто безответно стучали, потом, когда с той стороны ворот послышались звуки, ещё полчаса уговаривали открыть, и ещё полчаса убеждали припавшую к дверному косяку вонючую тень поехать с ними. Поэтому сегодня Женька за час до сбора команды уже бил сапогом в орликовский гараж. На удивление, Орёл открыл быстро, минут через десять. Из двери пахнуло парашей, Женька даже отпрянул, ожидая, что вместе с запахами в щель вылетят вполне осязаемые мерзкие сущности, вроде летучих крыс, но летучим крысам, похоже, и в гараже было неплохо, не вылетели. Зато сам Михаил Васильевич Орликов был страшен, Вий отдыхает. Волосы, великолепные его каштановые волосы клоками торчали вверх и в стороны, из двух глаз открывалась одна восьмая правого, лицо – смятая пятирублёвка с мёртвыми валиками фиолетовых губ и нечистым носом… Спилбергу можно было бы не гримировать. В одну восьмую правого глаза сочилась, пополам с мутной конъюнктивитной слезой и холодным абстинентным потом, мировая скорбь. Но Африку он узнал.
– Ж-же-женя, с-с-спас-сай, – даже на автоматические «били-мыли» сил не было.
«Кончилось всё, – понял Женя. Обычно Орликов на запой запасал себе в гараже литров десять спирта, а тут не хватило, – не мудрено, столько праздников, к нему же сюда, как к Ленину… – И ещё подумал, что такого он его до Французской не довезёт, только сразу на Петровскую горку (ещё одна знаменитая лыткаринская горка, кладбище), надо поправлять.
Вернулся к себе, благо недалеко, в другом коридоре гаражного кооператива, налил из приготовленной для дегустации трёхлитровой банки в майонезную баночку коронные орликовские писят, вспомнил синюю рожу, зачем-то перекрестился и плеснул ещё грамм тридцать.
Вообще-то, Орликовых было три, три в одном, два главных – трезвый и пьяный, и один переходный. Трезвый был – субъективная гнусь, так себе, прямой и унылый, как стрелка на четверть четвёртого, серый карандаш, зато пьяный Орликов становился крутой параболой, а это уже кривая второго порядка, разрез головы накось, притча, иносказание, русская народная сказка наоборот – с блистающим началом и блюющим концом. Как он запивал? А так: случалось, что в один прекрасный день он, трезвый и весь правильный, как будто вдруг что-то вспоминал о себе, спал, спал – и пробудился. А пробудился и вспомнил: да ведь он же… да ведь в нём же… Что? Что? Кровь начинала пробно стучать – то в сердце, то в голову, то вдруг весь живот захолодит-загорится – искала, пришедшая в сознание в своей темнице пленница, на ощупь выход, лазейку, хоть щёлочку взглянуть на волю, но все пути к свету были запечатаны сургучами морального кодекса и устава партии, завалены камнями быта, затянуты толстыми (что там сталь!) паутинами притерпелости и трусливой лени. У крови появлялся голос и ухо: она всё явственней слышала зов и откликалась на него из узилища, она вспоминала своё родство с Зовущим её и требовала если не свободы и слияния, то хотя бы свидания с Ним. То есть сам Орликов (он ведь как-то понимал свою отъединённость от бунтующей внутри сущности, и в то же время догадывался – пока только догадывался – что и сущность эта ему не чужая) мог бы и перетерпеть эту весну в требухе – тысячам и тысячам это узурпаторство было же по силам! – но то ли Орликов в отличие от этих тысяч был слаб, то ли, наоборот, его внутренняя сущность была сильнее и живее, чем у тех омертвелых тысяч, – свидание он разрешал. То есть запивал.
Начиналось «преобразование Бренделя», дважды непонятное превращение бабочки в куколку (или все же наоборот?): гладкая речь золотого медалиста вдруг спотыкается, появляются паразиты – «так сказать» и коронное его «били-мыли», которое с каждой дозой занимает всё больше и больше места, пока не прилепляется почти к каждому слову.
А пьющий коллектив РИУСа, прекрасно понимающий стартовавшую в начальнике метаморфозу, только этого и ждёт. Не из желания зла – конец-то известен – ближнему, упаси бог, а из корыстного предпочтения пьяного Орликова-человека Орликову-субъективной гнуси, трезвому.
Подъём в зияющую бездну по параболе был стремителен, поэтому само свидание бывало мимолётным, в том прямом смысле, что, едва оно начиналось, всё остальное уже летело мимо. Всего на какие-то несколько часов он становился исходным человеком, стоящим с Зовущим одесную, то есть вдруг понимал, кто он сам и зачем на этом свете, и что всё ещё возможно. Но Зовущий оказывался непрост: с каждым шагом навстречу, он отдалялся и приходилось догонять, т.е. – догонять.
Стакан в руке алкоголика – как зеркало, в котором отражается стоящий за спиной Бог. Алкаш идёт не к себе, не вперёд, а назад, к Богу за спиной, и с каждым шагом уходит от настоящего себя и Бога в себе всё дальше и дальше.
«Не гляди назад, не гляди…»
Догонял по стадиям: человек-душа (1-2 дня), сверхчеловек (1 день), бог (минут 15), человек философский (это уже вниз, 2-3 дня), человек-ум (1-2 дня), опять просто человек (минут 15), тут, в силу мощнейшей инерции падения, ниспадающим плечом параболы пробивалась стартовая человеческая отметка, пробивалась и лежащая под ней прямая на четверть четвертого и следовали две постстадии – животного (неделя) и растения (до полного изнеможения и приезда санитаров). Что творилось в душе страдальца за этой – трезвой чертой субъективной гнуси в четверть четвёртого – особенная тема. А когда, после капельниц и страданий подорожника, выросшего-таки сквозь асфальт посреди тротуара, он возвращался (поднимался) на свою слабо нисходящую (четверть четвёртого!) гнусную линию, то наскоро замуровывал поспешными зароками все прораны в расхристанной душе, все входы и выходы из неё к привидевшимся богам, потом цементировал клятвами на партбюро и обещаниями жене, и бывал при этом так гнусно счастлив и настолько гнусно горд собою, что считал себя вправе сразу же начинать учить жить не только славный коллектив звездоносного РИУСа, НИИП, но и всё человечество. Человечеству-то повезло – Орликов, ядерщик, был невыездной, под подпиской, под колпаком и под легендой, а вот НИИП был обречён: более ярого и одновременно послушного председателя Общества Трезвости трудно было и представить…
В растительной же постстадии бывали краткие ренессансы, когда, после нарушения режима капельного орошения (глоток в полчаса), смерть под чёрным сапогом глумящегося божества казалась неизбежной, вдруг появлялся ангел и спасал. И откуда-то притекали немыслимые для растения силы, за краткие минуты, от силы за час-два – зимнее цветение! – в миниатюре воспроизводился параболический кульбит, но чем выше была его амплитуда, тем вероятней приземление уже в ином измерении.