Возвращение Орла

– Мои друзья-математики тоже говорят, что центром была Русь, Русь-Орда, но доводы, – он пожимал плечами, как экзаменатор, услышавший доказательство математической теоремы художественными средствами, – доводы! Здесь, говорят они, сосредоточена значительная часть богатств и ресурсов всей планеты. Нефть и газ что ли имеют в виду? Никель и алмазы, фосфориты-апатиты? Какая, право, чушь. Есть у этой земли богатства и кроме нефти. Что нефть? Сто лет назад никому была не нужна, знать про неё никто не знал, кроме разве что Менделеева, и через сто лет не нужна будет.

– Чем же ты их заменишь? ВВЭРами?

– Той силой, которая эту нефть произвела. Двести лет – боженька моргнуть не успеет. Скорее уж – поймы, пашни, леса, реки, так сказать сытый ландшафт, но это же не повод, что б в мир выплёскиваться, хотя, как стартовое условие…

– Что же тогда?

– Настоящие ресурсы, которые в печке не сожжёшь и в сундук не запрёшь…

– И руками не потрогаешь?

– Не потрогаешь. Поэтому-то и отнять их нельзя, с какой армией ни приходи.

– Что же?

– Тут – тайна… Они, математики, объясняют расположение мировых столиц слоями на расстоянии от центра во Владимире, вроде, опять же, строения атома… Первое кольцо – Ярославль, Москва, Рязань и Нижний, второе – Стамбул, София, Белград, Прага, Берлин, Осло…

– А почему именно так? Чем определялся?

– Конным переходом армии… – и тут выпустил свой сарказм, – тоже мне Будённые! Конный переход в две тысячи вёрст! Особенно хорошо в Осло – в обход через Хибины? Так это в два раза дальше. Через Балтику – так это только зимой по льду. А в Стамбул как? Чёрное море не замерзает. В Берлин ещё можно доскакать, более-менее по равнине, но в тот же Белград – через горы надо лезть, Суворов-то ещё не родился. – Вздохнул. – Да… Для физики, что меня и подкупило, идея неплоха, а для конной географии – чушь.

– У Батыя, наверное, во Владимире авиационный полк стоял, а у самолётов ресурс на две тысячи, – подыграл ему Тимофеич, чтоб вместе посмеяться, но Николаич вдруг посерьёзнел.

– Они, конечно, не физики, но, хоть и плохонькую, но последнюю кальку с настоящего доисторического исторического реактора сняли. И по времени они мелко плавают, Орда для них самый глубокий омут, копошатся в писаной истории, как подёнки на поверхности реки, а мне интересна вся толща и в движении, откуда и куда река эта течёт. А идея, что цивилизации расходились кругами из одного центра, верная. Просто эти их концентрические слои накладывались на давно уже существующую матрицу. Су-щес-тву-ю-щу-ю помимо всех орд и завоеваний, задолго до князей, царей и ханов, воевод и полководцев.

– Помимо? Какая же ещё могла быть сила, кроме княжеской да воеводской?

– Почему – могла быть? Была! И, похоже, до сих пор есть.

– Жреческая?

– Назовём её протожреческой, не путать с церковной. Это она установила законы и порядки на планете, установила и поддерживает их до сих пор. И когда этот порядок нарушится, человечество уйдёт в небыль, земля его скинет. Когда временные власти совмещали свои усилия с этой протожреческой матрицей, возникали империи. Начинались смещения – гибли.

– А что за матрица? Опять тайна? Это человеческое? Если человеческое, то чем отличается от княжеской и ханской?

– Всё – человеческое. Не отличается ничем и – всем.

– Как?

– Как графит и алмаз. Вся эта историческая броуниада, князья, цари, полководцы – графит, слой за слоем стирается временем, след остаётся, но недолгий – так, угольная пыль. А есть ещё кристаллические человеки, им не до войн, и уж не до славы и богатства, у них серьёзные дела, и алмазная борозда сквозь череду эпох.

– Святые, что ли?

– Типа того.

– Кто же и когда твой реактор загрузил? Бог?

– Ну, может и не сам…

Потом удивил дозиметрист Алексеев. То есть удивил-то Коля, влетел как-то в пультовую и, словно новость о запуске человека на Марс, выпалил:

– А Семён-то, Семён издал всё-таки книгу! Стихов!

– Какой Семён? – удивился Тимофеич, и, пока Коля вытаскивал из кармана халата застрявший там томик, перебирал известных поэтов с этим именем, – Липкин? Надсон, Гудзенко?

– Ещё скажите – Кац! Какой Семён – наш Семён, Юрка Алексеев! – и положил на пульт перед Тимофеичем сборник в твёрдом сером переплёте.

– «Нас поздно хватятся…», – Тимофеич хмыкнул, вздохнул – пытка плохими поэтами бывает покруче пытки железом, но отложил в сторону свой наркотик, ЖТФ (журнал технической физики), – если вообще хватятся… А почему Юрка Алексеев – Семён?

– К делу не относится.

Тимофеич слышал уже от Коли, что Алексеев, дозиметрист, футболист и, конечно, пьяница, ловко вдруг начал сочинять командные гимны, разные капустные вирши, песни, даже про циклы «Космониады» слышал, которые после каждой новой акции «Космоса» – так называлась их шайка-лейка – появлялись в им же, Алексеевым, издаваемой стенной газете «Квант». Кроме «капустных» – опять же со слов Коли – Алексеев, этот новонаречённый Семён, начал писать и серьёзные стихи, и не только стихи – рассказы, даже какую-то пьесу умудрился выжать… а из каких фибр? Ну, не помнил Тимофеич, чтобы кто-то из подвальных физиков когда-нибудь в чём-то раскрылся… спиться, опуститься, заилиться в буднятине – это на каждом шагу, это пожалуйста. А этот…

Открывать книжицу не спешил, чтобы не вляпаться в неловкость, как в банной раздевалке, когда приличный человек снимает свой дорогой элегантный костюм и остаётся перед всеми с рыхлым пузиком на тонких тромбофлебитных ножках с корявыми от грибка ногтями и спрятавшимся под этим пузиком жалким удом, который правильней было бы назвать «неудом» – стыдно…

А Коля открыл и ткнул:

– Вот! – мол, знай наших! – «Николаю Николаевичу Ненадышину, другу и соавтору».

– Ты тут тоже приложился?

– Душой, душой! – похоже было, что первый обмыв уже произошёл, – это же наше общее, только мы сказать не умеем. Да ты, Тимофеич, почитай, не бойся, – Коля угадал опасение начальника, – если понравится, я для тебя возьму из авторских, ещё есть, – и ушёл.

«Издательство «Скорпион», 3000 экземпляров, ого!» – пробубнил про себя и наугад открыл, попал на середину длинного стихотворения, видимо, про Лыткарино: «Мой тихий город Лыть. Над башней лёт стрижа. Здесь я любимым быть себя не утруждал, здесь у любви печи нас смехом замело. У мотылька свечи горит одно крыло. Другое – воска плеть, я мну его и гну, на нём не улететь в другдружнюю страну, на нём не переплыть остуженный ручей. Мой тихий город Лыть, ты мой, а я – ничей…» Вздохнул, чуть затеплилось в груди, да ещё царапнуло по тёплому, открыл в другом месте… пробежал глазами, улыбнулся: конечно, физик лирику так просто не сдастся.

Нейтрино, наделённое умом,

(Ум – дока до различного экстрима),

Промчится, не задев крылом

Ни кварка – мимо, мимо, мимо

Всех плазм и ядр земных,

Сквозь тьмы и тьмы фотонов,

Сквозь лес, сквозь завсегдатаев пивных,Сквозь нас с тобой, сквозь наших дум фантомы,

Сквозь наши размышления о нём,

Сквозь всё, что размышленьям этим – пища,

И так подумает нейтриновым умом:

«Бог мой! Какая пустотища!»

И лишь на вылете – волной по жилам дрожь,

И непонятный страх холодным потом:

«Умом пуст о ты эти не поймёшь,

Должно быть, есть невидимое что-то…»

Попробовал вспомнить, были где прецеденты, чтоб если не подвальный физик, то футболист, у которого мозги в ногах, становился поэтом? Не вспомнил, и отложил ЖТФ в дальний ящик.

Это было года два назад, а в прошлом году Алексеев со своими друзьями-писателями… ох-хо-хо… зарегистрировали свое малое издательство со странным названием «Ликус» и даже издали брошюру «Первые шаги в Православном храме». И всё это – что и было недоступно пониманию Тимофеича, умнейшего во всём НИИПе человека – не выпуская из рук стакана! Чудны дела твои…