Страница 4 из 13
– Не хочу я замуж, да и не за кого, – успокоила ее Надя и, чтобы сменить тему разговора, решила рассказать про свой сон. – Мне сон чудной снится, уже не в первый раз. Все зеркала да зеркала, и во всех мое отражение, а в то же время как бы не мое… Прическа другая, одежда – то платье вечернее, то рваные джинсы и камушек в пупке.
Скажи она такое пару лет назад, услышала бы в ответ: «Я тебе дам – камушек в пупке!» Интересно, отреагирует ли в нынешнем состоянии? Может, уже пора джинсы покупать, бабушка и не заметит?
Но Софья Аркадьевна смотрела на внучку пристально и серьезно:
– Зеркала? И в них ты, да не ты?..
– Да, бабуля, вроде я, но как бы и не я.
Бабушка смотрела на внучку, и постепенно глаза ее заволакивались слезами.
– Прости меня, внученька…
«Начинается, – мысленно вздохнула Надя, – ненадолго же ее просветления хватило».
– Я очень виновата перед тобой, – Софья Аркадьевна вытащила из-за рукава халата платочек и утерла катившиеся по морщинистым щекам слезы. – Правду пишут, близнецы друг друга чувствуют, нельзя их разлучать…
Надя жалостливо смотрела на бабушку. «Как теперь говорят? Крыша протекла?.. Маразм крепчал?.. Мне на работу через час – а как ее в таком состоянии оставить? Успокоить побыстрее надо, снотворного, что ли, дать?»
Она кинулась к буфету, открыла аптечную полку, стала перебирать коробочки.
– Бабуля, ты еще лекарства не пила, – сообщила она бодрым голосом.
– Да не надо мне никакого лекарства, со мной все в порядке. Голова сегодня на удивление ясная, и я говорю совершенно серьезно. Я виновата перед тобой: столько лет скрывала, что у тебя есть сестра-близнец.
Надя ошарашено выглянула из-за дверцы буфета.
– Брось лекарства, садись. Надо, наконец, все тебе рассказать.
Не глядя пододвинув ногой табуретку, Надежда уселась у стола.
– У Любочки две дочки родилось: ты, Наденька, и Верочка – твоя сестра-близнец. Нам даже и думать не надо было, как вас назвать…
Надя не знала, верить или нет. Может, у бабули помутнение?
– Принеси из-под моей кровати палисандровую шкатулку, – приказала бабушка Соня своим прежним, твердым голосом.
Внучка послушно пошла в комнату. Ей всегда нравилась эта красивая резная вещица, принадлежавшая еще ее прапрабабке. Но внутрь ей никогда не позволялось заглядывать. Маленький ключик бабуля прятала, а в последние годы носила на шнурке на шее.
Когда она поставила шкатулку перед бабушкой, та передала ей ключ:
– Сама открой, руки трясутся, не попаду.
Надя открыла крышку. На внутренней ее стороне было зеркальце, а на дне какие-то бумаги и фотографии. Софья Аркадьевна порылась и достала снимки.
– Вот. Здесь вам по месяцу. Это вы с Любочкой, вам по полгодика. А здесь со своим отцом. Снимали, когда вам год исполнился.
Надю всегда удивляло, что у нее очень мало младенческих снимков. Всего несколько, да и те как-то странно обрезаны – на одном у мамы даже уха нет. Хотя, у них не было фотоаппарата, и кто делал эти любительские снимки – неизвестно.
Сейчас она взяла фотографию, на которой молодой мужчина держал их с сестрой на руках. Смотреть на детей особого смысла не было, две абсолютно одинаковые девочки. Она разглядывала того, кто был ее отцом. Симпатичный молодой мужчина, правильные черты лица, русые волосы, открытый взгляд.
Не выпуская из рук фотографию, Надя потянулась к верху буфета, нашарила спрятанные там от бабушки сигареты и зажигалку. Она давненько покуривала тайком на работе, а иногда и после ночных «концертов», когда бабушка, накачанная валокордином, засыпала, а сама она мучилась бессонницей. Сейчас она закурила не скрываясь, а бабушка попросила:
– И мне дай.
Не думая ни о чем, она сунула бабушке сигарету и поднесла зажигалку.
– Как его звали?
– Владимир. В метрике у тебя его отчество. Да и почему – звали? Ему сейчас должно быть лет шестьдесят с небольшим. Жив, наверное, – довольно равнодушно ответила Софья Аркадьевна, с удовольствием выпуская струю дыма.
Надя смотрела на курящую бабушку, боясь задать вопрос:
– Он… бросил маму? А моя сестра, что с ней случилось?
– Надеюсь, Верочка жива и в полном здравии. Ее забрал твой отец после смерти Любы.
Софья Аркадьевна затушила сигарету, провела ладонью по лицу и, собравшись с духом, начала свой рассказ.
– Любочка познакомилась с ним в университете, он какие-то семинары там вел, а вообще работал в институте прикладной физики. Я не возражала против того, что они встречаются, он казался хорошей партией. Старше Любы на семь лет, научный сотрудник, к тому же образование получил в Ленинграде, хотя по рождению – сибиряк. Мы с ним много о Ленинграде разговаривали. Владимир был всегда очень прилично одет, в гости приезжал с букетом и конфетами. Когда они решили пожениться, я мысленно перекрестилась. Дочка выходит замуж за приличного, образованного, симпатичного мне человека – чего еще желать?
У него в Новосибирске имелась отдельная квартира, роскошь по тем временам для такого молодого человека. Да и материально он был неплохо обеспечен, я была рада этому и не задавалась вопросом, откуда эти блага. Когда вы родились, он от счастья чуть не прыгал. Все было прекрасно больше года, почти полтора. Я, конечно, редко вас с Верочкой видела, пару раз в месяц. Три часа на поезде в один конец – не наездишься! Мечтала, что, когда вы постарше станете, смогу иногда вас к себе привозить.
Однажды приезжаю вас навестить, а Любочка, радостная такая, возбужденная, кричит:
– Мама, Володю в Ленинград переводят!
Я удивилась: что же, в Ленинграде своих физиков нету? Или его фамилия Иоффе? Ведь понятно, что только выдающегося ученого могут перевести в северную столицу, его ведь с семьей жильем обеспечить надо. На мои слова Люба ответила:
– Так его не институт переводит, а Комитет!
– Какой комитет? – не поняла я.
– Госбезопасности. Ведь Володя не только физик, но еще и офицер КГБ.
– И ты знала об этом? – ужаснулась я.
Люба сказала, что знала, почти с первого дня. Только муж просил не трепать об этом языком. Он следит за соблюдением секретности, поскольку в институте занимаются разработками для Министерства обороны. Для всех он обычный физик.
– Не физик он, а сексот! – гневно выкрикнула я.
На что моя глупая дочь спросила, что это за слово такое.
Пришлось объяснить, что из-за таких засланных казачков-предателей погибли все мои родные, и ее отец тоже.
Я рассказала ей все. До этого она ничего не знала: ни про деда с дядей, ни про то, что я все детство и юность в ссылке прожила, ни про то, где умер ее отец. Я считала, что узнав, она может озлобиться на советскую власть, еще в диссидентство ударится – пусть уж растет девочка, как все.
На Любу мой рассказ произвел гораздо большее впечатление, чем в свое время на тебя, ведь ты была подготовлена, кое-что уже читала о сталинских временах.
Вначале Люба даже не хотела мне верить. Ей было трудно представить, что по навету какого-то холуя человека могли сослать, отправить в лагерь, а то и расстрелять. Я сказала, что могу показать справку из лагеря, в котором умер ее отец, и объяснила, что он пострадал всего лишь за поддержку своего талантливого товарища. Кто-то следил за его высказываниями и доносил куда следует… И ее муж внедрен в институт физики с такой же целью – следить за лояльностью ученых.
– Знай я все с самого начала – никогда не позволила бы тебе выйти за него замуж! Если ты не разведешься – я знать тебя не хочу! – заявила я напоследок.
Люба решила все правильно. Не дожидаясь возвращения ее мужа, мы собрали кое-какие детские вещи и поехали сюда, домой. Он явился на следующее утро. Я с порога сказала, что ноги его в моем доме не будет. Он потребовал объяснений. Любочка, заверив меня, что твердо решила развестись, вышла с ним на улицу. Уж не знаю, о чем они там говорили, но через час Люба вернулась и сообщила, что Владимир уедет в Ленинград один.
Целый день она провела дома, с вами, а когда я вернулась с работы, сказала, что хочет прогуляться перед сном. Спокойно так сказала, я ничего и не подумала… А она дошла до улицы и бросилась под грузовик.