Карнавал сомнений

‎— Что ты хочешь этим сказать?..‎

‎— Мамочку спроси, — небрежно бросает шериф через ‎плечо. — Она лучше тебя знакома с твоим дружком из Торонто. — И уходит.‎

========== Глава 21. Коробки Стива ==========

…С самого утра весь мир вспоминал прошлогоднюю трагедию — Сычуаньское землетрясение, — унесшую десятки тысяч жизней. В новостях говорили о погибших, рассуждали о природных катаклизмах, выдвигали теории и сетовали, что как бы далеко ни шагнула техника, прогнозировать подземные толчки человечество до сих пор не научилось. И впереди — сотни тысяч потенциальных жертв.

А для меня, как и год назад, всё свелось к одной личной трагедии — убийству брата. Серый майский вечер, изменивший мою жизнь навсегда. Печальное число — двенадцать, как день нашего со Стивом рождения, который никогда больше не станет поводом для шумного веселья.

Говорят, время лечит. Ни черта подобного! Время лишь притупляет боль, учит с ней жить. Хотя вряд ли я преуспела и в этой «науке». Если бы не тимолептики, вряд ли у меня нашлись силы вылезать по утрам из кровати. Доктор Бёрнс самовлюблённо твердил о заметном прогрессе в моём состоянии, даже уменьшил количество наших сеансов до одного раза в неделю. А я не спешила его разочаровывать и сообщать правду. Зачем? Раз уж его психотерапевтические сессии всё равно не приносят мне ощутимой пользы, проще появляться в клинике только по понедельникам. Они всё равно теперь прокляты.

Если я чему-то и научилась за несколько месяцев терапии, так это отлично и естественно имитировать благополучие. Я больше не плакала днём, снова стала общительной и милой, с удовольствием ходила на работу, спокойно беседовала с родными и коллегами, не срываясь на истерику, обзавелась новыми знакомыми, приветливо улыбалась, шутила, смеялась и даже решилась на парочку свиданий. Только всё это было и оставалось показухой на людях — красивой шуршащей обёрткой конфеты, внутри которой давно сгнила начинка. Стоило вечером захлопнуться входной двери в квартиру за моей спиной, стоило мне остаться наедине с собой, как маска слетала и наружу лезли уродливые черви. И никакие лекарства не спасали меня от себя.

Стив снился мне почти каждую ночь, и я привыкла. Не просыпалась больше, беспомощно давясь рыданиями. Даже начала получать от сновидений какое-то болезненное удовольствие, ведь теперь это был единственный, доступный мне, способ делить жизнь с братом. Пусть в вымышленной реальности, пусть всего лишь галлюцинаторное исполнение желаний подсознания, как утверждал Фрейд. Не важно, ведь я видела Стива, говорила с ним и могла прикоснуться. Как раньше.

А по утрам к обрывкам сна добавлялись воспоминания вперемешку с сожалениями, страхами и сомнениями. Каждый новый день запоминался каким-то событием, совершенным впервые без Стива, не говоря уже о праздниках, давно превратившихся в пытку. Первый День Благодарения, первый Хеллоуин, первое Рождество. Я снова плакала, уткнувшись в подушку, снова глотала слёзы и таблетки, снова надевала маску счастья, которая так нравится окружающим, снова прятала под ней свои горе и боль. И Сансара делала новый оборот.

Повторить всё это сегодня оказалось сложнее, чем я думала. Обычно в такие дни люди отправляются на кладбище, а потом встречаются с родными и друзьями, чтобы устроить ещё один День памяти тому, кого с ними больше нет. Делятся приятными воспоминаниями, рассказывают о нём смешные и добрые истории, говорят, каким прекрасным человеком он был, какую жизнь успел прожить, как много значил для каждого, поддерживают друг друга в одном на всех горе утраты. И всем легче. Но от одной только мысли вернуться в Риверстоун и увидеть Майка меня охватывала паника. Ни за что! Я не хотела да и не могла. Тогда зачем ехать? Зачем торчать там, где воспоминания не просто причиняют боль, а буквально оживают перед глазами? Наш дом, где Стив больше не живёт. Наша улица, где его никогда не встретить. Там нет даже могилы, а прах брата давно осел на берегах Атабаски.

Я собиралась устроить собственный День памяти брату — взять выходной, остаться дома, пить вино, забравшись на диван с ногами и завернувшись в тёплый плед, в который раз смотреть видеозаписи и фотографии со Стивом. И плакать. А потом испугалась, что не справлюсь. Что вместо антидепрессантов захочу проглотить снотворное, чтобы уснуть, чтобы остаться с братом «где-то там» и никогда больше не разлучаться. Пришла в офис, целый день отвлекала себя делами и разговорами, специально напросилась на «горящий» контракт, получив вескую причину задержаться допоздна и не спешить домой. Почему-то в душном шумном зале для совещаний, среди чужих людей, которым нет никакого дела до моей жизни, мне даже дышалось легче.

Лишь в машине, на парковке у дома, я отважилась зайти с телефона в Фейсбук на профиль Стива, который мы с сёстрами решили не удалять, поклявшись не забывать и всегда оставлять там записи на все важные даты. Хотела написать кратко, поддерживая иллюзию смирившейся с утратой сестры, что помню, люблю и ужасно скучаю, но увидела новые сообщения на стене от друзей, коллег, родных — всех, кто помнил и чтил память Стива. А потом наткнулась на длинный пост Майка. И сломалась. Всё мое напускное безмятежное счастье с безразличием пошло трещинами. Все старые сомнения вернулись, притащив с собой новые. Я снова сходила с ума.

Разве смел человек, которого я считала виновным, писать такое? Все те слова, которые могла и хотела написать сама? Разве имел право зваться почти братом Стива? Разве должен был обнажать свои раны, открыто признаваясь в сети, что у него не получается смириться, что он теряет рассудок от горя, что не умеет и не знает, как жить дальше? Разве хотел бы найти убийцу, разве требовал от полиции это сделать? Разве мечтал вернуться в прошлое и поступить иначе?

Почему Майк всё это написал? Зачем? Сожалел ли он только о Стиве или о нас тоже? Врал ли всем в очередной раз, притворяясь безутешным другом? Врал ли он только мне?

У меня не было ответов. Правильных, настоящих. После которых ставят жирную точку, а не вопросительные знаки и многоточия. Зато в моем арсенале был целый карнавал сомнений.

Я всё ещё хотела верить Майку. И уже не могла.

Я не запомнила, как выбралась из машины. Только как душили слёзы, как больно было дышать, как с неожиданно громким треском раскололся брелок-сердечко, когда из непослушных пальцев выпали ключи, как меня подхватили чьи-то сильные руки, не позволив рухнуть на асфальт.

— Что случилось? — Понадобилось несколько секунд на осознание, кому принадлежит обеспокоенный мужской голос.

— Ридж… Я…

— Пойдём. Вот так, тихо-тихо. Держись за меня. — Сосед, видимо, понял, что я вряд ли сумею сейчас дать связное объяснение чему-либо, и просто повёл меня к лестнице, крепко обхватив за плечи. — Здесь ступенька, осторожно.

А чуть позже мы вдвоём сидели в холле у лифта на скамейке. Ридж не задавал вопросов и терпеливо ждал, когда я успокоюсь. А я изо всех сил старалась сделать это побыстрее, одновременно обдумывая, как объяснить ему свою истерику. Только от приходивших в голову вариантов и стыда хотелось плакать сильнее.

— В этот день… в прошлом году… убили моего брата, — продолжая всхлипывать, пробормотала я в надежде, что так смогу объяснить если не всё, то многое, и Ридж тактично удержится от дальнейших расспросов. А потом уйдёт.

— Вы были близки?

— Мы родились в один день, близнецы. Были.

— Он много для тебя значил? Вторая половинка и всё такое, да?

Я с удивлением уставилась на Риджа. Он не рассыпался передо мной неискренними словами сочувствия, как всегда делали остальные, будто им было дело до чужого горя, не пытался подбодрить или успокоить. Не говорил обычной чуши, что всё обязательно наладится, что со временем мне станет проще. Он просто задавал вопросы, которые, кажется, и правда его интересовали. И на которые уютно и неожиданно легко было отвечать. Мне совсем не хотелось, чтобы Ридж сейчас ушёл и оставил меня одну.