Страница 4 из 30
С тех пор как финны спровоцировали войну, Суфия-ханум беспокойно ждала известий от мужа. Её Мансур был там, в огне, и она мысленно следила за каждым его шагом. Как-то в одном из очерков «Правды» она прочла, что полк Ильдарского ведёт бои на основном направлении, и сердце Суфии-ханум забилось от гордости и тревоги. «Мансур, почему я не рядом с тобой, как это было в гражданскую войну? – думалось ей. – Трудно, наверно, тебе, Мансур, трудно, наверно, твоим бойцам…» Она старалась представить себе далёкую Карелию и видела лишь нагромождения скал и ледяные озёра.
Детство Суфии-ханум протекало в Златоусте. Её отец много лет варил сталь, мать работала подносчицей на том же заводе. Началась гражданская война, восемнадцатилетняя Суфия ушла в Красную Армию и на фронте встретила командира взвода Мансура Ильдарского.
А потом, разделяя все трудности походной жизни, прошла вместе с мужем по многим боевым дорогам. И Мунира, единственная их дочь, родилась между боями.
Когда Мунира спрашивала мать о месте своего рождения, та отвечала:
– Родина твоя, дочка, Дальний Восток. На свет ты появилась в палатке полевого госпиталя.
Суфия-ханум некоторое время жила у своих стариков, потом переехала в Москву, к мужу, слушателю военной академии. Много округов изъездили они – Мансур служил в разных городах. Но когда Мунире пришла пора учиться, Суфия-ханум прочно осела в Казани: не хотелось отрывать Муниру от родной школы. В этом году Мунира заканчивает десятилетку, но до сих пор она ещё не решила, какой изберёт жизненный путь. И Суфия-ханум с нетерпением ждала окончания войны. Мансур писал, что после завершения кампании будет проситься в отпуск. И она надеялась, что они сообща выберут будущую профессию дочери.
А вместо того в руках Суфии-ханум это горестное письмо. Она получила его сегодня утром, после того как проводила Муниру в школу.
«…Во время штурма линии Маннергейма наш любимый командир Мансур Хакимович получил тяжёлое ранение…» – в который раз перечитывает Суфия-ханум и прижимает письмо к глазам. «Мансур!..» – беззвучно плачет она, положив голову на руки, и видит юное, смуглое, сосредоточенное лицо Мансура, Мансура времён гражданской войны.
Никогда не забыть ей того дня, когда Мансур спас её от позора и смерти. В украинских степях на их небольшой конный отряд внезапно налетели петлюровцы. Суфия, оберегая раненого красноармейца, осталась во вражеском кольце.
«Спасайся, сестра!» – успел крикнуть раненый и упал, зарубленный саблей. Петлюровец уже бросился на Суфию. И тут словно из-под земли вырос около них на взмыленном коне Мансур. Сверкнули клинки, захрапели кони. А безоружная Суфия ничем не могла помочь своему защитнику. Мансур бился против двоих. Потом он поднял Суфию на седло, и они помчались по степи. То слева, то справа свистели пули. Суфия чувствовала жаркое дыхание Мансура на своей шее. Вражеская пуля могла бы попасть в неё, только поразив Мансура…
Суфия-ханум встала, приподняла камышовые шторы на окнах.
Снег ложился крупными хлопьями, словно падали с неба белые цветы.
И странное дело, это реянье снежинок подействовало на Суфию-ханум успокаивающе. Казалось, они падали не там, за окном, а прямо в её сердце, остужая жгучую боль. Она прочла письмо ещё раз и нашла то, чего ранее не заметила: проблески надежды…
Скрипнула дверь. «Неужели Мунира? Сказать ей? Или не надо? Ведь завтра в школе вечер. Мунира участвует в постановке. Она и так сильно волнуется, не сорвался бы спектакль. «Кюзнурым»[2], она и не чует беды. Спрашивает вчера: «Мама, как ты думаешь, вышла бы из меня артистка?» И тут же прибавила: «Не надо, не говори, я ведь совсем и не хочу стать артисткой». А если не сказать… не будет ли потом ещё труднее?.. Всё равно, не следует сегодня ничего говорить. Пусть останется неомрачённым этот торжественный вечер в памяти Муниры».
Таня вошла неслышно, на цыпочках, в одном халате.
– Таня? – удивлённо прошептала Суфия-ханум.
– Простите меня, Суфия Ахметовна, – также шёпотом сказала Таня. – Что с вами? На вас лица нет… Мне показалось, что вы… Случилось что-нибудь? Мансур Хакимович?..
Суфия-ханум прижала девушку к груди и заговорила сдавленным полушёпотом:
– Девочка моя… пока ничего не говори Мунире… Отец её тяжело ранен… Я получила письмо… Она уснула?
– Спит.
– Она очень увлечена школьным спектаклем и, к счастью, не заметила моего состояния. Вернее, заметила, но подумала, что я просто устала. Боюсь только, – покачала головой Суфия-ханум, кутаясь в платок, – от Муниры я долго скрывать не смогу.
До сих пор война – где-то на границе Советского Союза, в Карелии, – представлялась Тане очень далёкой. Но вот война пришла в дом самой близкой подруги, и только сейчас девушка начала постигать всю её жестокую реальность.
Таня была слишком молода, чтобы уметь утешать, тем более она не знала, какие слова утешения сказать этой седеющей женщине, которая держится с удивительным достоинством и так строга и замкнута в своём горе.
От внимания Суфии-ханум не укрылось душевное состояние девушки. Без слов поняв, как искренне Танино сочувствие, она прижалась горячими, сухими губами к её лбу и молча подтолкнула к двери в комнату дочери.
3
Галим Урманов вошёл в класс вместе с учителем. На переменах он держался в стороне. Он ждал, что ребята станут упрекать его за срыв вчерашней репетиции, будут говорить о безвыходности положения, просить, как вчера просил Хафиз. Урманов даже приготовил ответы. Они были полны язвительного, отточенного остроумия и достойны находчивости незаурядного шахматиста. Но, к своему удивлению, он не услышал ни одного упрёка. Зато не услышал и просьб. Только Ляля, староста класса, сказала ему, как и всем, что репетиция будет через час после уроков, за это время надо успеть сходить домой пообедать.
Урманов молча выслушал её. Но когда через час все собрались, его снова не было.
В кабинете географии, заставленном коллекциями камней и насекомых и увешанном картами, собрались Ляля, Мунира, Наиль, Хаджар и другие одноклассники-комсомольцы. Говорил Хафиз:
– Товарищи, я собрал нашу комсомольскую группу, чтобы решить один серьёзный и важный для репутации нашего класса вопрос. Как вы знаете, Урманов, игнорируя коллектив, не пришёл и на эту репетицию. Сейчас нет времени разбираться, кто и в чём виноват. Надо решить судьбу спектакля. Что делать?
Голос Хафиза был твёрдым и спокойным. Одна Ляля уловила в прищуре его серых глаз затаённую тревогу. Хафиз умел прятать внутреннее волнение, что обычно редко удаётся в его возрасте, и всем казалось, что глаза его прищурены потому, что он хитрит и уже знает выход, которого ещё не знают другие. Но это не остудило их возмущения. Первым сорвался со своего места Наиль. Он горячо заговорил, жестикулируя маленькими белыми руками:
– Ребята, я никак не пойму поступка Урманова. Это же… это же – измена, это…
– Наиль, сейчас надо говорить о том, как спасти спектакль, – прервал его Хафиз.
– А чего там попусту слова тратить, – махнул рукой Наиль. – Ясно! Спектакль сорван…
Хафиз взглянул на Муниру, сидевшую облокотившись на стол. Она заслонилась рукой от света, и затенённое лицо её казалось безразличным. Неужели и Мунира думает, что спектакль не состоится? Но вот девушка изменила положение руки. Теперь были освещены её лоб и глаза. Знакомый, волевой, немного даже надменный профиль. Чёткие, с широким разлётом брови упрямо нахмурены.
– Мунира, что ты думаешь?
– Мне ясно одно – мы не имеем права срывать спектакль. Но вот что делать, я ещё не знаю, – смущённо пожала она плечами.
Хафиз взглянул на Хаджар, огорчённо посматривавшую исподлобья, и взглядом пригласил её высказаться.
– Что же мы можем предпринять, когда осталось несколько часов до спектакля? Единственный выход, по-моему, – это пойти к Курбану-абы и честно, по-комсомольски, всё рассказать ему. Может быть, он сумеет воздействовать на Галима.
2
Свет очей моих.