Страница 14 из 30
– Девушки, как апрельский день: то солнышко, то дождь. – И, довольный собственной находчивостью, самоуверенно посмотрел на Муниру.
– И когда только ты станешь серьёзным человеком, Кашиф! – сердито сказала Мунира.
Он попытался отшутиться, а потом перешёл на наставительный тон:
– Да в тебе всё ещё дурная романтика говорит. Ты готова поднимать на высоту всяких сумасбродов, прыгающих очертя голову в пропасть, и совсем не ценишь людей умных, рассудительных…
Но заметив, как гневно задрожали у девушки ноздри, умолк.
– Да, мне больше по душе смелые ребята, чем холодные, расчётливые эгоисты, – отрезала Мунира.
Кашиф вскочил.
– Да, да, – и Мунира с нескрываемой неприязнью посмотрела на него. – Ко мне сейчас должны прийти товарищи заниматься. Ты нам будешь только мешать.
И Кашифу ничего не оставалось, как попрощаться.
…Галим долго бродил по безлюдным улицам, не в силах разделаться с чувством обиды: ведь дрянной человек, а ходит к Мунире как в свой дом. Галим не мог терпеть Кашифа Шамгунова ещё с детских лет. Как-то Кашиф со своим отцом, земляком и сослуживцем отца Галима – Султаном-абзы, пришёл в гости к Урмановым. Пока взрослые пили чай и разговаривали, мальчики вышли во двор. Галим хотел показать своих голубей. Он проворно взобрался по лестнице на крышу сарая.
– Залезай, – позвал он Кашифа, но тот подошёл к соседской девочке, которая подкидывала в сторонке ярко раскрашенный мячик.
– Давай вдвоём играть, – предложил Кашиф.
Девочка согласилась. Среди игры девочку позвала мать, и она убежала, забыв о мячике. Кашиф быстро нагнулся, будто за камнем, которым он потом запустил в ворота, и положил мяч в карман. Это заметил Галим, неотрывно следивший с крыши за «долговязым», ожидая, когда же тот заинтересуется его голубями.
Кашиф, посвистывая, запрыгал к воротам. Вскоре вернулась девочка и, не найдя мяча, принялась плакать. Прибежал Кашиф и как ни в чём не бывало спросил, чего она хнычет. Девочка сказала.
– Сейчас собака пробежала, – не моргнув, соврал Кашиф. – Наверно, она и утащила мяч.
– Это наш Акбай, он у нас всё таскает. И цыплят у бабушки потаскал. Пойдём поищем его.
Кашиф взял девочку за руку и побежал с ней в другой конец двора.
Галим кубарем слетел с крыши и, подступив к Кашифу, потребовал:
– Отдай сейчас же мяч Сании. Он у тебя в кармане.
– Не ври! – оттолкнул Кашиф Галима, благо был почти вдвое выше его.
Галим разбежался, чтобы ударить его головой в живот, но вышла мать, и всё сорвалось. Она защитила гостя, а Галиму пригрозила ремнём.
Одиноко шагая по притихшему городу, он вспомнил этот давний случай с прежним чувством горячего возмущения. «Украл чужое да ещё прикинулся добреньким…»
Давно уже Кашиф окончил среднюю школу, потом какие-то курсы и теперь работал счетоводом. Пути их разошлись. Но всякий раз, когда им приходилось встречаться, перед глазами Галима возникала заплаканная девочка и её яркий, разноцветный мячик.
Одному оставаться со своими невесёлыми мыслями Галиму было в тягость. Домой идти тоже не хотелось, – начнутся расспросы, почему опять в дурном настроении. «Пожалуй, проведаю Ильяса Акбулатова, совсем я отбился от него, заодно и задачи порешаем». И Галим, предвкушая приятную встречу, быстрее зашагал вперёд. От души сразу отлегло, и обида на Муниру показалась мелкой, ненужной, как не нужна свеча при солнечном свете.
Галим застал Ильяса на кухне за домашними хлопотами. Засучив рукава белой, перекрещённой помочами рубахи, Акбулатов готовил себе какую-то еду. Встретил он Галима радушно. Пропуская товарища впереди себя в комнату, Ильяс заговорил о том, что его так занимало последнее время:
– Правильно народ говорит, я на опыте убедился, что если по-настоящему захотеть, то из вытекшего глаза слёзы польются. Знаешь, одолел-таки две задачки, – он простодушно улыбнулся, – а вот третью мои резцы что-то не берут. Видимо, сталь высшей марки.
– Ничего, попробуем вдвоём, – подбодрил его Галим.
– Минуточку, – сказал Ильяс и, взяв самовар, быстро направился на кухню.
– Если из-за меня, не возись, пожалуйста. Я не буду ни пить, ни есть, – сказал Галим.
Ильяс, любивший посидеть за самоваром, скороговоркой обронил:
– Чай – согревающий напиток, он проясняет мозги, дружок, – и скрылся за дверью.
Всё в Ильясе привлекало Галима – мужественная осанка, открытое волевое лицо, ненасытная любознательность, светящаяся в живых голубых глазах. Галим давно слышал от отца об этом выдающемся самородке завода «Серп и молот». Познакомились они всего около года назад в доме Урмановых. С первой встречи Галима поразила одна черта в характере Ильяса. Хотя Ильяс был значительно старше Галима – уже отслужил положенное время в пограничных войсках и теперь работал слесарем седьмого разряда в механическом цехе под началом Рахима-абзы, – он запросто поделился с ним, ещё школьником: «Не пришлось кончить в своё время университета. – И весело добавил: – Туго даются мне математика и черчение».
Галим вызвался помочь Акбулатову. Так началась их дружба.
Пока Ильяс готовил чай, Галим окинул беглым взглядом знакомую холостяцкую комнату с кувыркающимися медвежатами на стенном ковре, с медвежатами разных калибров из гипса и кости на этажерке, на подоконниках, на полочках. Медвежата были и на висевшей над столом репродукции шишкинского леса. Сразу было видно, что хозяин комнаты питает особое пристрастие к медведям.
Симпатия Ильяса к этим зверям шла от далёких предков. Они были медвежатниками, водили по всей России учёных медведей, пока не вышел царский указ уничтожить ручных медведей, после того как один из них насмерть перепугал какого-то слабонервного барина.
Ильяс рассказывал, как его прапрадед скрывался тогда со своими зверями по глухим лесным дорогам, но и там его настиг безжалостный указ. И медвежатник вынужден был прикончить своих медведей. Звери точно почуяли, для чего хозяин привёл их в овраг и почему с горестными слезами обнимает за шею. Отец Ильяса говорил ему, что сам слышал от деда, а тот – от своего деда: в умных медвежьих глазах тоже стояли слёзы.
В местах, где медвежатник навсегда простился со своими учёными медведями, где-то под Рузаевкой, и родился Ильяс Акбулатов.
Галим заметил на столе два новых фото. Ильяс стоит на ветру, волосы у него растрёпаны, он машет фуражкой, не то прощаясь, не то встречая кого-то. С другой карточки доверчиво улыбается Надя, подруга Муниры, сестра Николая Егорова, Ильясова дружка.
Не успел настояться чай, как отыскалось решение так долго не дававшейся задачи, порадовавшее Ильяса строгой простотой – удивительно, как сам не додумался! – математической логики.
У него загорелись глаза.
– До чего же красиво получилось! – восхищался Ильяс, точно Галим помог ему сделать небывалое открытие. – А я-то накрутил! Как дед Лукман в буранную ночь: деревня рядом, а он плутает невесть где. Ну, спасибо, друг! – порывисто потряс он Галиму руку.
После чаепития в руках Ильяса появилась саратовская, с колокольцами, гармоника. Играл он легко. Ловко перебирая басы, подпевал:
Как всё, что делал Ильяс, он и смешные свои прибаутки пел и играл с увлечением – от души, а не только гостеприимства ради, припадая при этом правым ухом к гармонике, словно различая в ней внутри ещё какие-то, ему лишь слышные звуки.
Вот он прошёлся ещё раз-другой по ладам, и светлые глаза его заметно стали серьёзными.
– Я как размечтаюсь, Галим, – заговорил он, слегка растягивая слова, – так встаёт передо мной бескрайнее поле колосьев, а посреди будто плывёт этакая громадина – комбайн-самоход: сам он идёт, сам убирает. В любую погоду. И до чего же хочется изобрести такую машину! Настоящий степной корабль полей коммунизма будет. Беда моя – знаний маловато… Голова работает, а науки не хватает…
11
Переводы стихов в романе, за исключением цитат из Тукая, сделаны С. Обрадовичем.