Страница 9 из 26
Пока Газинур управлялся с Батыром, Сабир-бабай вывел из конюшни вороного коня-трёхлетку, сильно припадавшего на переднюю ногу.
– Я тебе ещё не говорил, Газинур… – смущённо почёсывая затылок, начал старший конюх. – Вчера этот беспутный мальчишка Зайтуны чуть не погубил нашего Маймула. Что отца-покойника взять – никогда не понимал цены скоту, что мать – вечно норовит увильнуть от работы… А теперь, видать, и от сына не будет толку.
Газинур, оставив Батыра, подбежал к Маймулу[8].
Кому взбрело на ум дать коню такую позорную кличку, Газинур не знал (председатель колхоза Ханафи купил Маймула на Мензелинском базаре, кличка значилась в паспорте), только Газинуру сразу приглянулся этот резвый и своенравный конёк. Если приходилось отдавать его кому-нибудь по наряду, молодой конюх строго-настрого наказывал получше присматривать за конём. А каким-нибудь мальчишкам и вовсе не доверял.
– Что случилось?.. Кто дал этому мальчишке Маймула? – встревожился Газинур.
– Ногу повредил коню, негодник… – ответил Сабир-бабай.
Правой передней ногой конь едва касался земли. Газинур протянул руку. Маймул неуклюже, на трёх ногах, метнулся в сторону.
– Не бойся, не бойся, дружок, я не сделаю тебе больно… – Газинур осторожно согнул в суставе больную ногу, примостил её у себя на колене.
Когда Газинур снял окровавленную тряпку, которой была обмотана рана, он даже охнул. Лицо его сначала побелело, потом залилось краской возмущения.
– Загубил ведь он коня, Сабир-бабай! – крикнул Газинур в сердцах. – Эх, дать коня этакому дурню!..
Сабир-бабай, опустившийся на корточки рядом с Газинуром, вздохнул:
– Моя вина, Газинур, я дал. Ведь как предупреждал его, беспутного: «Смотри в оба!..» Да, видно, слова мои в одно его ухо влетели, из другого вылетели.
– Жаль, меня не было… у него бы искры из глаз посыпались.
Сабир-бабай только отмахнулся.
– Где уж тебе поднять руку на мальчишку! Ты не то что человека, скотины не тронешь.
– Скотину не ударю, – сказал Газинур, опуская ногу лошади, – а спящего на работе болвана так огрел бы… А ты показал коня ветфельдшеру, Сабир-бабай?
– Три раза ходил к нему – всё нет и нет. Поехал, говорят, в Тумутук и пока не возвращался.
– Кто?.. Салим Салманов?.. – вскричал Газинур. – Да он уже давным-давно дома!
– Я у матери спрашивал, она сказала, – не приезжал ещё. Гм!.. Ты его собственными глазами видел? – старик со злости даже затоптался на месте. – Что же это получается, Газинур?! Семидесятилетний старик трижды приходит к ним по колхозному делу, а они обманывают его, отправляют обратно… Да куда ж это годится?! Нет, сейчас же иду к нему, за шиворот да притащу его в конюшню. А после к Ханафи. Пусть отвечает перед председателем!
Газинур в угрюмом молчании не спускал глаз с дрожащего мелкой дрожью коня. Сабир-бабай пошёл было за Салмановым.
– Обожди, Сабир-бабай, – поднял, наконец, Газинур голову. – Ты не мальчик, и Салим тебе не начальство. Ему ведь известно, что на конюшне есть больной конь, значит, он обязан прийти без поклонов. А пока я сам перевяжу рану. Постой здесь немного, пригляди, чтобы ребятишки около Батыра не вертелись: убьёт.
Газинур бегом пустился к зимнему помещению конюхов. Вскоре он уже нёс оттуда чистое холщовое полотенце, белую скатанную бинтом тряпку и мазь, а подвернувшегося по дороге мальчишку послал в соседний дом за тёплой водой. Не прошло и четверти часа – рана была тщательно промыта, смазана и забинтована.
– А теперь, Сабир-бабай, поставим Маймула в стойло посуше. Надо получше присматривать за ним, чтобы в рану не попала грязь. А насчёт Салима и сына Зайтуны надо сказать Ханафи-абы. Это дело не шуточное.
– Какие тут шутки!.. – подхватил старик, беря коня за повод.
– А ты, Сабир-бабай, – только не обижайся на мои слова, – в следующий раз тоже будь потвёрже, разным там мальчишкам коня не доверяй.
– Правильно, правильно говоришь, Газинур-сынок. А на правду зачем же обижаться…
И Сабир-бабай повёл коня в стойло, продолжая, по стариковской привычке, что-то бормотать себе под нос. Газинур подошёл к серому в яблоках жеребцу, который давно в нетерпении рыл копытом землю, погладил его по шее и, намотав цепь на руку и крепко взяв коня под уздцы, повёл его в конюшню.
Широкая, утрамбованная, как на колхозном току, площадка опустела.
В воротах появился Салим. Он был в белой войлочной шляпе. Дойдя до середины площадки, он остановился, весь как-то напыжился, достал не спеша из кармана галифе серебряный портсигар, открыл его, блеснув на солнце крышкой.
Со стороны колхозных амбаров, постукивая каблучками нарядных жёлтых сапожек, показалась в белом переднике и алом платочке, таинственным образом державшемся на самой маковке, близкая подружка Миннури – колхозный счетовод Альфия. В руках у неё были какие-то бумаги. Стройная, голубоглазая, с тонкими изогнутыми бровями, Альфия, в противоположность Миннури, была очень застенчива. Салим писал любовные письма одновременно и той, и другой, не подозревая, что подруги втихомолку потешаются над ним, читая друг дружке его послания. Миннури Салим побаивался, тем бесцеремоннее он изводил Альфию, пользуясь её стыдливой робостью.
– Альфия-джан[9], во сне сегодня меня не видела? Когда свадьбу сыграем? – развязно заговорил Салим и, повертев перед глазами девушки серебряным портсигаром, с шумом захлопнул его и сунул в карман.
– Да ну тебя, Салим, вечно ты заставляешь меня краснеть… – смущённо бросила Альфия, торопясь пройти мимо.
– Смотрите, как задрала нос, остановиться даже не желает!
Салим протянул руку, чтобы схватить девушку за локоть, как вдруг из конюшни донёсся голос Газинура:
– Дай-ка сюда вилы, Сабир-бабай!
Салим, точно его ужалили, отдёрнул руку и деловым шагом направился к конюшне. Альфия, зажав ладонью рот, чтобы не расхохотаться, проводила его весёлым взглядом и побежала в правление.
– Эй, Сабир-бабай, где ты? – крикнул Салим, переступив порог.
Не выпуская вил, Сабир-бабай выглянул из стойла.
– Здесь, здесь я, Салим. Благополучно ли приехал?
– Что вы натворили с Маймулом? Почему не смотрели как следует? – перебил его Салим, силясь придать своему визгливому голосу строгость и степенность. Он умышленно пропустил мимо ушей вопрос о поездке, тут же смекнув, к чему клонит хитрый старик.
– Отойди-ка немного, парень, как бы сено к твоей рубашке не пристало, – небрежно бросил Салиму проходивший с охапкой сена и, как всегда, что-то напевавший Газинур.
Салим вывел коня на свет, осмотрел рану и покачал головой.
– Придётся составить акт. А вы подпишетесь.
– Обязательно подпишемся, – сказал Газинур, подмигнув старику. – Только раньше напиши в акте вот что: «Хотя семидесятилетний конюх Сабир-бабай трижды приходил за мной, Салимгареем Салмановым, я не пошёл осмотреть больного коня и велел матери сказать, что меня нет дома. А сам ночь напролёт прокараулил у калитки Миннури…»
Салим побледнел. Немного отвислые губы его задрожали.
– Ах, вот как!.. В таком случае будем разговаривать в правлении, – и он почти выбежал из конюшни.
Газинур, посмеиваясь, смотрел ему вслед.
– Чего смеёшься? – удивился Сабир-бабай.
– Ишь ты!.. Актом пугает, а? Нашёл лазейку!
Из пожарного сарая вышел человек в коротком выцветшем пиджаке. Заложив руки за спину и чуть наклонив голову в тёплой, с меховой опушкой шапке, он неторопливо зашагал к правлению. Это был отец Газинура старик Гафиатулла. Проходя мимо плотников, работавших возле маслобойни, он негромко крикнул кому-то:
– Да будет успешен твой труд, Мирвали!
Не признать в теперешнем Гафиатулле бывшего бравого солдата, статного гренадёра. Сильно сдал старик. От привычки ходить с опущенной головой плечи его ссутулились. Ходит ли он, сидит ли целыми днями на пожарной телеге, подле бочки, до краёв наполненной водой, он всегда о чём-то разговаривает сам с собой: иногда тихонечко, бормоча, а если уж очень расстроен, голос его разносится по всему двору. В колхозе все знают эту его особенность, никому это не в диковину. Старик два лета пас колхозный скот, но потом, из-за плохого здоровья, правление поставило Гафиатуллу-бабая на более лёгкую работу – пожарником. Уже три года несёт Гафиатулла-бабай свою службу, и пока «Красногвардеец» минует эта страшная беда – пожары. Правда, однажды начала было гореть баня у Гарафи – слишком жарко натопили её, – но Гафиатулла-бабай птицей прилетел туда со своей бочкой и потушил огонь, не дав ему разгореться. В другой раз у молчуна Газзана загорелась сажа в дымоходе, из трубы вырвался столб пламени. Но и тут подоспел вовремя старик, – не успели напуганные хозяева выбежать на улицу, Гафиатулла-бабай уже орудовал на крыше. И на этот раз не дал он огню разбушеваться. Уж на что немногоречив Газзан, а пришёл-таки вечером к Гафиатулле и не пожалел слов для благодарности.
8
Маймул – обезьяна.
9
Джан – душа, душенька.