Страница 22 из 26
– Понимаешь, Гали, – Гарафи старался подавить вызванное воспоминаниями душевное волнение, – вот поговорил с тобой перед дальней дорогой – и на душе словно бы стало просторнее. Давай зайдём ко мне, выпьем по чашке чаю. Хотел позвать тебя с женой – не удалось… Ну, да ты не осудишь.
В горнице было светло и чисто, будто в комнате девушки. Никелированная кровать, вся уложенная большими и маленькими подушками, заполненный посудой шкаф со стеклянными дверцами, большое зеркало. Плетёная этажерка заставлена книгами. На подоконниках цветы в горшках.
Жена Гарафи, Бибигайша-джинги, в платье с замысловатым крупным рисунком, позванивая вплетёнными в косы монетами, принялась накрывать на стол. Распущенный по спине платок завязан у неё, как у молодой невестки, на затылке. Она не утерпела, чтобы не пожурить мужа: должен бы заранее предупредить, что приведёт такого почётного гостя.
– Не сердись на Гарафи, Гайша, – весело прервал её Гали-абзы. – Это я сам. Оладьи у вас очень хороши, захотелось отведать.
– На оладьи приходят вдвоём, Гали-абзы, – сказала Бибигайша-джинги, уставляя стол разной снедью, одна другой вкуснее. Расторопная хозяйка никогда не растеряется, у такой найдётся угощение и для нежданного гостя.
– Милости просим, Гали-абзы, попробуйте моей стряпни, – пригласила она.
Гали-абзы, похваливая, с аппетитом принялся за вкусные оладьи.
– Можно бы уже и не так щедро расхваливать, Гали-абзы, – слегка покраснев, сказала Бибигайша-джинги, наливая гостю чай.
Поблагодарив, он взял из её рук стакан крепкого чая и шутя пожаловался на друга:
– Вот Гарафи всё говорит мне, будто старится, Гайша, а сам, как перелётная птица, собирается лететь в неведомые края.
– Нам не привыкать к его непостоянному нраву, Гали-абзы. Пусть немножко проветрится. Если лучше нас не найдёт, опять домой вернётся, – метнула сердитый взгляд в сторону мужа Бибигайша-джинги.
По всей видимости, намерение Гарафи уехать из дому не прошло в семье гладко. Гали-абзы мысленно ругнул себя, что пошутил так некстати.
– Вот привезу городских гостинцев, посмотрю, что тогда скажешь, – попытался успокоить жену Гарафи и принялся потчевать гостя.
– Была такая кукушка, закуковала раньше срока, да голова у неё, говорят, разболелась. Погодил бы пока выхваляться, – не выдержала и рассмеялась Бибигайша-джинги. – Известно, мужчина всегда поставит на своём. Пусть едет, Гали-абзы.
После короткой семейной перепалки беседа снова приняла весёлый оборот. Наговорив Бибигайше кучу благодарностей за угощение и посоветовав не очень огорчаться отъездом мужа, Гали-абзы ушёл.
Загнав пришедшую с поля скотину, Гарафи снова уселся на скамейку.
И с чего это у него сегодня на душе неспокойно?
По улице протянулись длинные тени. Со стороны фермы доносился шум, смех, весёлые выкрики.
На той стороне оврага показался Газинур в белой с открытым воротом рубашке, подпоясанный ремнём, в кожаных сапогах. Гарафи-абзы, привыкший видеть его в старом бешмете да рабочем фартуке, обутым в резиновые калоши, не мог удержаться, чтобы не подозвать его и не подтрунить.
– Ты, Газинур, к примеру, не свадьбу ли справляешь? Что-то уж очень вырядился!
Газинур повёл чёрной бровью.
– И рад бы сыграть свадьбу, Гарафи-абзы, да время щипать гусей не подоспело[14]. Сегодня в клубе доклад нашей гостьи, слышал небось? Нельзя же идти на доклад в том же, в чём разгуливаешь по конюшне. К тому же после доклада игры. А если от меня будет нести конским потом, пожалуй, все девушки разбегутся.
Гарафи-абзы покачал головой.
– От тебя ответа долго ждать не приходится. Ну, как, к примеру, в дорогу-то готов?
– Уже пять лет, как готов, – не замедлил с ответом Газинур. – Остаётся взвалить мешок на плечи, сказать отцу с матерью «до свидания» – и даёшь Урал!
Гарафи-абзы долго всматривался в весёлое, дышащее здоровьем лицо Газинура. Видно, только что из бани. Щёки – словно яблоки. Посмотришь – вроде подвыпил, а он совершенно трезв. И откуда такая жизнерадостность в этом парне? Рос сиротой, материнской ласки не видел, с семи-восьми лет уже пас скот с отцом, до самой коллективизации гнул спину на кулаков. Одних побоев да оскорблений сколько перетерпел… Откуда в нём эта решительность, уверенность в своих силах? Взять хотя бы его самого, Гарафи, – места же себе не может найти из-за этого отъезда. А ведь он всё-таки человек бывалый, повидал на своём веку и Урал, и Сибирь, и Крым. И всё же перед дальней дорогой скребёт что-то на сердце. А Газинур из колхоза дальше чем на тридцать-сорок километров не выезжал – и хоть бы чуточку волновался. Бывают же такие счастливые люди!
– Легко, вижу я, смотришь ты на жизнь, Газинур, ой, легко! Ни думушки, к примеру, ни тоски в тебе нет.
– Думы да тоска, Гарафи-абзы, – весело ответил Газинур, – от безделья одолевают. А у меня – вплоть до сегодняшнего – не было дня без работы. Да и зачем она мне сдалась, эта тоска?
пропел он задорно.
Гарафи невольно рассмеялся.
– Море тебе, к примеру, по колено, Газинур. Любуюсь я на тебя – весело живёшь, красиво живёшь, не боишься жизни.
Газинур вдруг сделался очень серьёзным.
– А чего мне бояться нашей, советской жизни, Гарафи-абзы? В старое время я, быть может, и боялся бы. А сейчас, куда ни пойди, нам везде одно солнце светит.
– Так, так, – протянул Гарафи-абзы, а сам, будто впервые увидев, внимательно оглядел Газинура.
«Семена, посеянные Гали, дали в твоей душе хорошие всходы, парень», – с невольным уважением подумал он.
Газинур вынул коробку хороших папирос и, проделав руками замысловатый фокус, протянул её Гарафи.
– Прошу. Подарок казанских девушек, – сказал он.
Гарафи-абзы покрутил, разминая папиросу, прочёл отливавшую золотом надпись на мундштуке и, скосив набок голову в войлочной шляпе, уставился на Газинура. Не замечая его насмешливого взгляда, Газинур разглядывал подаренную ему Гюлляр папиросную коробку. Одна выше другой громоздятся ледяные горы. Какой-то человек с развевающимися по ветру концами башлыка мчит во весь дух на коне. Эта гористая местность и есть Кавказ. Газинур знает о Кавказе только по нескончаемым воспоминаниям о старом солдатском житье-бытье своего отца, Гафиатуллы-бабая. Но слышать – одно, а видеть собственными глазами – совсем другое. Эх, поглядеть бы на эти горные хребты вблизи! Отец говорит, что на самых вершинах гор лежит вечный снег, а у подножия растёт виноград, апельсины. Диво!
– Смотри, Газинур, – пошутил Гарафи-абзы, затягиваясь ароматным дымком, – как бы не подцепила тебя, к примеру, казанская девушка на эту папиросную коробку с красивой картинкой. Бывает такое в молодости.
С другого конца улицы раздался звонкий, ещё не окрепший голос Халика:
– Газину-ур!
И все окрестности «Красногвардейца» повторили весёлым эхом: «…нур…»
– Зовут есть пельмени, – пояснил Газинур и поднялся с места.
Гарафи-абзы тоже встал.
– Значит, договорились, Газинур, – сказал Гарафи-абзы, – завтра с рассветом тронемся. Если увидишь в клубе Хашима и Газзана, передай им – пусть долго не спят.
– Будь спокоен, всё будет в порядке, Гарафи-абзы.
У калитки Газинура встретил младший брат Халик.
– Абы, – шепнул он тихонько, словно делясь важной тайной, – идём скорей! Тёти-гостьи сбивают масло, а оно не сбивается. Мама смеётся, они тоже хохочут. Потеха!
Зная, что брат любит посмеяться, Халик, оказывается, затем только и позвал его, чтобы он посмотрел на эту картину. А пельмени ещё не поспели. Их и в котёл-то ещё не опускали.
Газинур приоткрыл дверь. Гюлляр старательно сбивала масло. Короткие светлые волосы её рассыпались и падали на лоб… Она то и дело отбрасывала их тыльной стороной ладони и снова бралась за пахтальник. Фатыма, забыв о книжке, которую держала в руках, глядя на напрасные усилия подруги, заливалась весёлым хохотом.
14
Татарские свадьбы обычно приурочивались к периоду коллективного резанья гусей – поздней осени.