Страница 14 из 26
Вздрогнувшему от этих слов Газинуру опять пришёл на ум Морты Курица. Но высказать свои подозрения он постеснялся.
– И после этого ты воображаешь, что достаточно хорошего тумака, чтобы избавить тебя от угрызений совести, – продолжал Гали-абзы с горькой иронией. – Лёгкое же наказание ты выбрал для себя, Газинур. Тебе следует запомнить эту твою «дурость», как ты называешь свой проступок, на всю жизнь… как жестокий урок. Высечь в сердце, будто на камне: «Никогда!» И действительно никогда больше не повторять ничего подобного. Понял?
– Понял, Гали-абзы.
Гали-абзы помолчал, ожидая, что скажет Газинур дальше, – не попытается ли под конец немного обелить себя, не намекнёт ли на Газзана и Гапсаттара. Ведь все трое отвечали за табун. Но Газинур ни словом не обмолвился о товарищах. Видно, принимал всю вину на себя. Эта черта в характере парня понравилась Гали-абзы, и он сказал уже более мягким тоном:
– Ладно, иди.
Расставшись с Гали-абзы, Газинур пошёл прямо к ручью, сунул голову в холодный поток.
Послышался скрип вёдер. Не снимая коромысла с плеча, на него испуганно смотрела Миннури. Газинур поднялся, откинул со лба мокрые волосы. При сумеречном свете луны лицо парня показалось Миннури похудевшим, её снова с ещё большей силой охватила внутренняя тревога. Но внешне она оставалась, как всегда, насмешливо-холодной.
– Ты что тут воду грязнишь? – сказала она сухо.
– Баню Гали-абзы задал жаркую. Чуть не угорел, – невесело улыбнулся Газинур.
Девушка сдвинула свои тонкие брови, как бы говоря: «Это меня совершенно не интересует».
– С Ханафи-абы уже говорил? – спросила она.
– Ханафи-абы хитрый: сначала отдал меня в руки Гали-абзы, а потом уж сам возьмётся.
Явно недовольная его шутливым тоном, Миннури зачерпнула в вёдра воды и молча повернула к дому. Но, пройдя несколько шагов, приостановилась, бросила через плечо:
– Сегодня ко мне не приходи! – и, чуть согнувшись под тяжестью вёдер, ушла.
VI
Неделю Газинур оставался в поле, караулил лошадей. При помощи Григория Ивановича и специально присланных из Бугульмы зоотехников удалось уберечь колхозный табун от эпидемии. Заболевшие лошади стали поправляться. Разговоры об этом происшествии улеглись как-то сами собой. Но сегодня Газинура опять зачем-то вызвали в правление – впервые после той взбучки, которую он получил от Гали-абзы и Ханафи.
Председатель колхоза Ханафи Сабиров разговаривал с Салимом. За столом напротив Альфия, в алой косынке, повязанной за уши, сверяла какие-то квитанции, скользя голубыми, как цветочки льна, глазами по бумагам. Возле, на подоконнике, распустилась фуксия – длинные тычинки её цветов, как и серьги девушки, походили на падающие капли воды.
Не только стол Альфии, но и вся комната правления блещет чистотой, во всём видны проворные девичьи руки. Портрет Ленина украшен полевыми цветами. Занавески на окнах снежно-белые. На стенах развешаны диаграммы, плакаты, они доказывают полезность многопольной системы, учат, как поднять урожай, улучшить породы скота, рассказывают о новых фермах, клубах, о колхозных электростанциях, которые будут построены в деревнях в ближайшие годы.
Войдя в эту уютную, светлую комнату, люди чувствуют себя свободно, как дома, и, приветливо кивая молодой девушке, сосредоточенно перебирающей костяшки счётов, говорят:
– И не поймёшь, то ли это Альфия так красит комнату, то ли сама комната хороша…
А те, кто побойчее, добавляют:
– И кому только на счастье растёт этакая жемчужинка…
Если же иногда кто из стариков присаживался поближе к столу Альфии, так другой посмеивался:
– Подвинься-ка, Котбетдин-абзы. У тебя ведь нет сыновей, можешь и подальше где сесть. А у меня сын жених, дай-ка лучше я подсяду поближе к Альфие, а к весне, коли суждено, возьму её к себе в дом невесткой.
Альфия, не переставая между делом прислушиваться к беседе Ханафи с Салимом, отложила квитанции, раскрыла большую конторскую книгу и взяла перо. Как раз в это время и появился Газинур. Вошёл он, как обычно, с шумом, ещё с порога бросив Альфие какую-то шутку, от которой та густо покраснела. Но, повернувшись к председательскому столу, стал серьёзным: рядом с Ханафи сидел Салим, и Газинуру подумалось невольно, не подымают ли заново историю с лошадьми. Он насторожился.
– Так вот, Салим, – говорил Ханафи, глядя прямо в глаза парню, – правление решило освободить тебя от должности ветфельдшера. Почему – сам знаешь, обижаться нечего. Раз получилась осечка, её уже никак не скроешь. Я насчёт тебя много размышлял. Не хотелось бы, чтобы ты и в будущем остался такой – ни яблоко, ни хурма. Сегодня пришла из района бумага, просят выделить людей на социалистические стройки. Может, поедешь? – И, увидев на лице Салима растерянность, добавил: – Ты человек молодой, поглядишь, чем живёт страна. Подумай. Не надолго, всего на год. А год, как говорит наш Газинур, даже заячья шкурка выдерживает.
Ханафи помолчал, ожидая ответа.
– С удовольствием поехал бы, Ханафи-абы… – начал Салим, стараясь не смотреть в глаза председателю. – С большим удовольствием… Но ты ведь знаешь, я… человек больной… Поэтому я и с учёбы ушёл. Потом я ведь…
– Хочу жениться на Миннури… – вставил Газинур.
Ему показалось, что губы Ханафи под большими чёрными усами дрогнули в улыбке. Но председатель погрозил Газинуру пальцем: дескать, сиди смирно. Не тебя спрашивают.
– А я и не знал до сих пор, что ты болен, – сказал Ханафи, и Газинур увидел, как в его глазах заплясали лукавые искорки. – Так чем же ты хвораешь?
Салим сидел, потупив глаза, краснея и не находя, что ответить.
– У него такая хворь, Ханафи-абы, что нельзя сказать при Альфие. Ты спроси его об этом за дверью, – снова раздался насмешливый голос Газинура.
Эти слова были для Салима словно пощёчина. Побагровев, он вскочил, отвислые губы его дрожали. Он искал слов, которые сразили бы Газинура на месте, но они не находились.
– С-свинопас! – прошипел он сквозь зубы.
Газинур рассмеялся.
– Правдивое слово не зазорно, Салим. Пусть бы у колхоза было побольше таких «красавчиков», каких мне довелось пасти. Правильно я говорю, Ханафи-абы? Знаешь, сколько доходу получает от них колхоз «Прогресс»? Сто тысяч! Зачем же стесняться работы, которая могла бы принести колхозу сто тысяч рублей доходу.
Председатель согласно кивнул головой и добавил, что с осени в «Красногвардейце» будет своя свиноферма. Потом опять повернулся к Салиму.
– Пока на этом кончим, Салим. А завтра съездишь, покажешься врачу. Альфия даст направление. Если ты действительно не годен к строевой, что ж поделаешь!.. У нас людей достаточно.
Это уже было последней каплей, которая доконала Салима. Он вышел, ни на кого не глядя, забыв даже взять со стола свою шляпу.
– Ну и опозорил ты парня, Газинур! – не в силах удержаться от смеха, сказал Ханафи. – Да к тому же ещё при Альфие.
– Газинур-абы всегда так, – сказала Альфия, покраснев. – Если уж невзлюбит кого, до того доведёт, что людям на глаза не покажешься.
– Смотри, смотри, Ханафи-абы, как она защищает его! – подмигнул Газинур председателю. – На, Альфиякай, шляпу, догони, отдай её своему ухажёру. Скажи, пусть не теряет голову, ещё пригодится.
– Хватит, Газинур, – прервал его балагурство Ханафи. – Поговорим о деле. Знаешь, зачем я тебя вызвал?
– Не знаю, но догадываюсь, Ханафи-абы, – усмехнулся Газинур.
– Догадываешься?
– Куда-то на работу собираешься послать? На каменоломню или на лесопилку? Или, может, на шахту, уголь добывать? Если на шахту, я поехал бы. Альфия, как это поётся в шахтёрской песне? «Рубит уголь шахтёр молодой…»
По правде говоря, Сабирову совсем не хотелось отпускать Газинура. Хорошие работники очень нужны были и в колхозе. Он уже собирался посоветоваться по поводу этого с Гали-абзы. Как и все в «Красногвардейце», Ханафи прислушивался к его мнению. Но Гали-абзы сам предложил включить Газинура в число отъезжающих.