Тропинка на ковре

Семён Петрович уходил из дома, надолго. Шёл куда-нибудь в люди. В лавку за хлебом. Молодые говорили «магазин», а ему привычнее слово «лавка». Там запах свежей выпечки и селёдки. Там всё по-старому. Оттуда казалось, что и дома всё – как прежде. Жена – дома, печёт пироги, они лежат горкой в тазу, поджаристые. Тася балагурит с соседкой, смеются. На Тасе платье в крупных малиновых цветах, и сапоги высокие, с пряжками. Так одета она была последний раз, когда ходили гулять к Матвеевым. Егор Матвеев, двоюродный брат, заколол кабана, пригласил на свеженину. На столе стояли чашки с капустой, груздями, солёными огурчиками, водка в гранёных стопках. Анна Матвеева расставила глубокие тарелки с кусками мяса, от которых валил сочный пар…

Давно ли это было? Да на той неделе, а кажется – вечность прошла.

По пути из больницы домой Семён Петрович зашёл к Матвеевым. Егор возился во дворе со стареньким «Запорожцем», шагнул навстречу, вытирая о тряпку замасленные руки. Закурили.

Сухощавый Егор, типичный «гуран», со смуглым скуластым лицом и карими глазами, молча поглядывал на понурого Семёна. Постарел брат, осунулся. А совсем недавно был… Егор подумал, и выплыло словечко – беспечным. Обихоженным был, обласканным. Таисья всё старалась ему угодить, ходила, как за ребёнком. И в больнице не отлежала ни разу как следует, чуть полегчает – рвалась домой.

Молчали. Егор рассеянно поглядывал по сторонам. Семён курил, уставившись в невидимую точку.

Глава 9. Возвращение

Левая рука ещё плохо слушалась, но правой можно было подносить ложку во рту, расчесывать ставшие тусклыми волосы. Таисья Ивановна уже могла, с посторонней помощью, садиться на кровати, и её выписали домой.

Была середина апреля. Прямо с больничного крыльца её встретили солнце и ветер, затормошили, уговаривая вернуться к жизни. Таисья Ивановна отмахнулась от них. Её устроили в «скорой», и за окошком замелькали дома, палисадники, трепещущее бельё на верёвках. Оглядывались сельчане.

Таисья Ивановна издали увидела свой дом. Он горделиво стоял на пригорке, смотрел высокими окнами на речку в тальниках и черёмухе, дальние поля, кромку леса и дымчатые сопки.

Дом Клёновых удобно стоял, на пересечении улиц. Одна улица брала влево, и, облепленная густо домами, тянулась до самой трассы. Вторая сбегала вниз к реке, из песчаной превращалась в глинистую, уходила к ферме. Дома тут были только на одной стороне. На другой топорщились кусты, и речка синела апрельским льдом.

Дом Клёновых всегда был открытым, гостеприимным. Всяк знакомый, по пути в магазин и обратно, мог заглянуть в гости.

«Скорая» мягко затормозила. Беременная невестка суетливо распахнула калитку, сын с мужем вывели, почти вынесли из машины Таисью Ивановну, довели до кровати.

Старая кровать, с облупленными спинками, добытая из чьей-то кладовки, высилась у стены, где раньше стоял диван. Его передвинули к окну, и комната обрела непривычный вид. В полосах света плавал табачный дым – Семён Петрович снова курил, не отдёрнув печную вьюшку.

Хозяйке помогли раздеться, лечь, а когда шум голосов выкатился на улицу, она услышала до боли знакомый стук настенных часов.

…Семён Петрович нёс в дом охапку лиственничных поленьев. От них шёл смолистый запах. Но, едва открывал двери, в нос ударял дух больницы. Как быстро пропах дом этими лекарствами!

День он проводил в однообразных заботах. Ночью, просыпаясь, слышал, как вздыхает, иногда всхлипывает и сморкается жена. У неё и днём вечно глаза были на мокром месте. Семён Петрович погружался в сон, ему казалось – мозг облепляют чёрные мухи, на грудь наваливается комом темнота.

Таисья Ивановна за долгий день много раз забывалась недолгим, но глубоким сном. Ночами мучила бессонница. От лунного света ковёр над кроватью казался чёрно-белым. Зеркало в углу слабо светилось, Таисья Ивановна боялась в него смотреть. По стальному поручню кровати бегали голубые искры, окна в тонких шторах нависали светлыми квадратами. Комната казалась длинным ящиком.

В ночи по цепочке брехали собаки, и разом замолкали. Тишину вдруг взрывал треск мотоцикла или натужный рёв машины, по стене бежали полосы света. Звуки и свет успокаивали, возвращали из тоскливой маяты в сонную полумглу, в тепло.

Иногда ей становилось нестерпимо одиноко, она звала:

– Сеня!

Он мычал во сне, ворочался на их широкой, семейной тахте в спаленке, и не просыпался. Она плакала от обиды. Бесконечные ночи оставляли в душе тупую боль, и она никому не могла рассказать об этом.

Днём забегали подруги, соседки. Поначалу они приходили часто, усаживались на «диван для посетителей», оживлённо галдели. Но быстро угасали, подолгу сидели молча, выходили и жадно вдыхали свежий воздух.

Приходили сын с невесткой. Андрюша приносил в вёдрах горячую воду из бани, усаживал мать, и оставлял её с женой наедине. Галина неловко, разбрызгивая воду, мыла над тазом голову свекрови, протирала дряблое тело влажной губкой, меняла постельное бельё. Таисья Ивановна явно стеснялась её, но терпела. Они почти не переговаривались. Галина утирала пот со лба, работа давалась нелегко – шёл последний месяц беременности.

Позже Андрей выносил воду и протирал шваброй пол. Они уходили, и снова наваливалась тишина. Телевизор, который раньше мог работать весь день, теперь не включали. Таисья Ивановна от него быстро уставала, раздражали бубнящие голоса, мелькание картинок.

Первое время она часто звала Семёна, то за тем, то за этим, капризничала, кричала, если сразу не отзывался. Он скоро начал делать вид, что не слышит, а если слишком уж доставала – зло материл её и уходил, хлопнув дверью. Тогда она с облегчением плакала, но постепенно свыклась с тем, что муж старается не заходить в дом. Ей даже легче было без него. Она научилась, ухватившись за длинное вафельное полотенце, привязанное к дальней спинке кровати, садиться. Отдышавшись, она пересаживалась на большой деревянный стул с дырой в сиденье, под которым стояло ведро.

Если кто-то посторонний в этот момент заходил в дом, ужас её положения был напоказ. Она одёргивала мятую ночную рубашку, и видела себя в зеркале: кое-как прибранные волосы, одутловатое бледное лицо, дряблые руки. Но она не стыдилась. Более того, жалость и страх в глазах гостя, его брезгливое сочувствие вызывали в её душе мстительное удовлетворение.

На улице был уже май. Но, хотя и чакали привычно часы на стене, для Таисии Ивановны время остановилось.

Глава 10. Уход

Утром забежала Валя-Потапиха, крепкая ещё, сухая старушонка, что жила на краю села.

– Чё, всё-то болеш ишшо? – она по-свойски устроилась на диване. Обвела взглядом комнату, и Таисья Иванова, словно впервые, увидела вокруг дикое запустение: пыль на стенах, обвисшие шторы, грязные стёкла невыставленных рам, потемневший пол. На табурете, рядом с кроватью, стояли тарелки с засохшей едой.

– Ты меня найми, – сказала Потапиха, – я те мигом всё выбелю.

– Доча приедет и выбелит, – поджала губы хозяйка.

– У ей, Альбины, двое ребят, в городе-то? – уточнила Потапиха, хотя знала об этом давным-давно.

– Двое… – нехотя отозвалась Таисья Ивановна. Потапиху она недолюбливала.

– А невестка-то, чай, родит скоро?

– Скоро. А с бабушки – никакого проку, – и привычные слёзы закипели в глазах у хозяйки.

После ухода сельчанки она, задыхаясь, села на край кровати. Вглядывалась в своё отражение. Глаза ввалились. Сеть морщин на синеватой, как у замороженной курицы, коже.

Кто бы смог вернуть её к жизни? Кто смог бы вытащить из беспросветности, полузабытья?

Дети? Если бы они были маленькие, теребили бы её, просились на руки, тянули погулять – по белому снегу ли, по зелёной ли траве, есть бы просили – и она бы встала! Но дети щебетали и плакали где-то в далёком-далеке, а вокруг стояла отупляющая тишина.

Сеня… Таисья Ивановна вспомнила – скрип уключин, зелёно-синий вал воды за бортом, тени от набегающего тальника, и карие глаза Семёна, жаркие, влюблённые. Руки его, загорелые на покосе, сильные. Голос его, от которого сладко торкало сердце…