Купель Императрицы

– Понял, – ответил я, едва расслышав собственный голос под маской, и повторил, но уже громче. – Понял!

– Молодец, Парень!

Харон подошел ближе к воротам: там же, с правой стороны, как я теперь мог видеть, в стене имелись два гнезда – разводной и запорный механизмы. Вставив рычаг в верхнее, Харон еще раз взглянул на меня.

– Ну, – он перекрестился и взялся за рукоять рычага, – с Богом…

V. Каприз Императрицы

Рокочущий круговорот безнадежно увлекал меня в центр жерла. Беспомощно барахтаясь, я хватался за воду, словно надеясь зацепиться за нее. Там, в глубине водяной воронки, разверзалась омерзительная пасть, усеянная сотнями шипообразных, кривых зубов. Тошнотворная масса, пузырясь и булькая, извергалась из недр изголодавшейся твари. Свод колодца, цепи, мраморные ступени и трон, – все кружилось в моих глазах, как в жутком калейдоскопе.

– Харон! – кричал я из последних сил, едва слыша себя. – Харон!

Подобно шарику на рулеточном барабане, совершив несколько кругов по кромке водоворота, я ударился о склизкую челюсть хищной пасти и угодил прямо в нее. Я скользил вниз по гноящемуся языку, обдираясь в кровь о лезвия зубов, устилавших нёбо. Обжигающая жижа выплеснулась из утробы твари, обволакивая и затягивая меня в глотку, словно в гибельную трясину. В последней тщетной попытке спасения я вытянул руки над головой, впиваясь взглядом в угасающий проблеск свободы… и пасть с лязгом захлопнулась.

Жадно глотая воздух, я подскочил на кровати; сердце рвалось из груди, болью отдаваясь в висках. Харон, дремавший в кресле-качалке, тоже встрепенулся, скидывая с себя плед. Он, как и я, по-прежнему был одет в рабочую поддежку.

– Тише, тише! – с отеческой заботой укладывая меня обратно, приговаривал Харон. – Все хорошо. Видишь – это я, это – твоя келья. Все хорошо.

Он поправил влажную повязку на моей голове, присел на край кровати и продолжал:

– Ну ты меня и напугал. Я уж думал – все, придется нового Парня выписывать.

– Я… не справился?

– Еще как справился! – наставник слегка похлопал меня по плечу. – Ты, Парень, в рубашке родился.

– Так сказать? – усмехнулся я.

– Точно, – улыбнулся Харон, – так сказать.

– А как я… как я здесь-то очутился? – опомнился я.

– Ну как, как… я тебя сперва повыше на ступени вытащил, пульс пощупал – живой, дышишь. Доделал работу. Нельзя было не доделать. Ну а потом уж тебя потащил. Правда, за воротами пришлось скинуть баллоны, иначе не вытащил бы. Так что, за ними еще вернуться придется.

– Я вернусь, – рванулся я, поднимаясь на локтях.

– Успеешь вернуться. Не убегут. На-ка, – Харон взял с тумбочки стакан и поднес к моим губам, – выпей.

Напиток был горьковатый и вяжущий рот. Я поморщился.

– Пей, пей. Это травяной бальзам. Он тебя укрепит.

Послушно выпив все до дна, я снова откинулся на подушку, и затылок отозвался тянущей болью.

– Что там, черт возьми, произошло? – спросил я. – О ком ты все время говорил – она? И что это за оружие такое?!

Силы не позволяли мне повысить голос, а перед глазами еще стояло ужасающее водяное торнадо и в ушах раздавался лязг цепей, жуткий стон купели и вой Батьки, ведь для меня все это произошло лишь миг назад, и я не имел представления о том, сколько времени я пробыл без сознания.

– Понимаю, Парень, у тебя немало вопросов, – вздохнул Харон.

– Только не говори, что я чего-то не пойму. – настаивал я. – Мне нужны ответы!

– Ты и правда не все сейчас поймешь, Парень. Но ты прав – мне пора дать тебе некоторые объяснения. Оружие…, – Харон прокашлялся. – Видишь ли, военная промышленность всегда являлась и остается наиважнейшей для любого государства, заботящегося о сохранении своих территорий и ресурсов. Вот и мы не отстаем, так сказать, от прогресса. Батька – это одна из новейших отечественных разработок. Секретная. Экологически чистое оружие. Думается мне, что не за горами вакуумная бомба. Жуткая ирония, конечно, – уничтожение с заботой об окружающей среде. Но в прежние годы без Батьки приходилось туго. Так что, в нашем случае, такое оружие лишним точно не будет. Впрочем, это ты еще Мамку не видел…

– И сколько еще членов семьи в арсенале? – поежился я.

– Это ты верно подметил, – усмехнулся Харон. – Наше старое оружие иначе как дедовским не назовешь. Каменный век. Как мы прежде выживали, ума не приложу. А что касается твоего вопроса в целом, Парень, то в двух словах всего не расскажешь. Придется вернуться к самым истокам. Ты уверен, что хочешь услышать это прямо сейчас?

– Да, хочу, – не отступал я.

– Хорошо.

Харон поднялся и выключил ночник. Теперь келью освещал лишь приглушенный, мягкий свет торшера. Часы в кают-компании пробили трижды. Мой опекун вернулся в кресло-качалку, укрылся пледом и сложил руки на животе, сомкнув пальцы в замок. Некоторое время его взгляд блуждал по келье. Наконец, собравшись с мыслями, Харон начал:

– Москва не сразу строилась. В отличие от Белокаменной, Санкт-Петербург шагал в Европу семимильными шагами! Окно, прорубленное в нее Петром Алексеевичем, быстро становилось триумфальной аркой. Налаживались новые торговые связи и пути. Расширялись границы государства. Санкт-Петербург стал новой столицей Российской империи. Сменялись Императоры и Императрицы. Как грибы после дождя в городе росли купеческие особняки, церкви и соборы. И в середине восемнадцатого века, Императрица Елизавета Петровна, желая отобразить в архитектуре всю мощь российской империи, повелела возвести дворец – зимнюю резиденцию – не уступающую своим величием лучшим архитектурным шедеврам мира. До полного завершения строительства Елизавета не дожила всего один год. И по-настоящему обживать дворец довелось уже Екатерине Второй, преемственно унаследовавшей, так сказать, престол от мужа – Петра Третьего. Однако дворец она находила безмерно неуютным и потребовала возвести подле него другой, не столь большой и претенциозный, но более камерный и уютный. В нем же, по завершении строительства, проживали ее фавориты и размещалась первая коллекция произведений искусств, полученная Екатериной в Берлине в счет уплаты долга перед Россией. Благодаря именно этой коллекции, состоявшей более чем из двух сотен художественных полотен, и берет свое начало история музея. Впрочем, для публичного доступа музей был открыт гораздо позднее. В своем уединенном уголке, как называла Екатерина малый дворец, она любила проводить уютные вечера, на которых ее знатные гости участвовали в спектаклях и в прочих, так сказать, увеселениях. Скрывая с глаз прислугу, подъемный стол доставлял яства с кухни первого этажа, в парадные покои второго, поражая гостей удивительной машинерией. Особой гордостью дворца являлись так называемые висячие сады, располагавшиеся на втором этаже, и зимний сад, круглый год благоухавший зеленью. Однако бриллиантом в короне нового дворца стала тайная купальня Императрицы, по ее Императорскому велению спроектированная на манер римских терм, известных также как – греческие, и построенная под землей, глубоко в недрах дворца. Впоследствии чертежи и планы, на которых имелось упоминание купальни, были уничтожены.

Центром екатерининских терм, их оком, являлась гранитная чаша – купель Императрицы – облицованная снаружи изумрудным малахитом, а изнутри – серебром; полы вокруг нее украшали греческие мозаики. Облицовка стен купальни блистала белоснежным каррарским мрамором; из него же был искусно вырезан величавый трон Екатерины – сердце купальни – и ведшие к нему ступени амфитеатра, освещаемые многосвечием высоких золотых канделябров. На противоположной стороне от трона, в золоченых нишах располагались статуи двенадцати богов греческого пантеона, устремлявших свои взоры на монаршую купель. Беломраморными были и марши грациозной купельной лестницы, увенчанной изящной малахитовой балюстрадой, идеально гармонировавшей с купелью и мозаиками; на мраморных тумбах балюстрады, в золотых подсвечниках пылали свечи, указуя путь. Обращенному вверх взору открывались изваяния обнаженных атлантов и кариатид, поддерживавших высокий золоченый свод купальни; в нем отражался блеск бессчетных свечей золотой люстры, ни своими размерами, ни богатством английского хрусталя нисколько не претендовавшей на скромность. Подпол купальни подогревался горячими водами, согретыми в печах за ее пределами; а вода самой купальни имела температуру премного располагавшую к долгому и многоприятному омовению.