Паладины

Жизнь в Европе замирала. По следам ушедши готовились пойти еще сотни тысяч. Только теперь церковные власти поняли, что они натворили, и ужаснулись содеянному. По пустым деревням, по обезлюдевшим, городам покатилась новая волна проповедников. Тысячи монахов убеждали тех, кто остался или еще собирался в поход, не спешить и как следует подумать, стоит ли им вообще покидать родные края. Урбан Второй, узрев плоды своей проповеди, стремился сохранить население Европы, которое неплохо кормило служителей Божьих. Кто-то и впрямь послушался, кто-то просто побоялся разделить участь соседей, сгинувших, по слухам, не то в Венгрии, не то в Болгарии, но социального катаклизма удалось избежать.

Тем не менее к началу августа у Константинополя собралось около шестидесяти тысяч оборванных, голодных, вооруженных как попало людей. Вся эта орда, где крестьяне и городская беднота были разбавлены разбойниками и редкими нищими вояками, стремилась на ту сторону Босфора. Лишенные всякого понятия о дисциплине, они уже не повиновались и самому Петру, убеждавшему дождаться подхода основных сил во главе с легатом Адемаром. Когда пригороды столицы Византийской империи захлестнули грабежи и бесчинства, терпение басилевса лопнуло. Он приказал переправить всех крестоносцев через пролив в крепость Циботус, откуда и начался завершающий этап того, что впоследствии получило название «Крестовый поход бедноты».

Новоявленные паломники рвались вперед, в земли мусульман. Видя, что удержать свое войско он не в силах, уже не чувствуя своего авторитета у верящих в скорое обогащение ополченцев, Петр Пустынник отрекся от руководства и отбыл обратно в Константинополь, не желая иметь ничего общего с теми людьми, которые его не слушались. Отныне беднота, лишенная даже иллюзорного единоначалия, была обречена.

Но поначалу удача была к ней благосклонна. В нескольких стычках вчерашние крестьяне обратили в бегство войска сельджуков, один из французских отрядов разграбил пригороды Никеи, столицы Румийского султаната. Эта вылазка окончательно расслоила разношерстное войско. Германцы под руководством Рено де Брея, которого византийцы часто называли Рейналдом, двинулись в ту сторону, откуда только что вернулись их столь удачливые товарищи, оставив остальных крестоносцев в укрепленном лагере под Циботусом. Под стенами Никеи их уже ждали. Захватив укрепление Ксеригорд, немцы в течение восьми дней отбивались от сельджуков, но были преданы своим вождем и вырезаны все до единого.

В это время, услышав о бедствии товарищей, на помощь им отправились все остальные ополчения. Крестьяне шли так же, как до этого по землям Византии или родной Франции: толпы мужчин с косами и вилами впереди, позади телеги с семьями. Никакого охранения или разведки, разумеется, не было и в помине. Примерно в двадцати километрах от лагеря их всех поджидала засада. Для сельджуков, прирожденных воинов, покорителей всего Востока, необученная банда крестьян, уже уставших под безжалостным солнцем и еле волочивших ноги, стала легкой добычей. Большую часть крестоносцев они побили на расстоянии стрелами, людей, бросившихся бежать к близкому Циботусу, затоптали конями. Тех же, кто сдался на их милость, а таких было более двадцати пяти тысяч человек, не считая женщин и детей, тюрки обратили в рабство. Лишь нескольким отрядам, общая численность которых не превышала трех тысяч человек, удалось добраться до побережья, где их подобрали суда византийской эскадры.

Так бесславно закончился великий поход бедноты за счастьем.

8

Захар рассказывал еще долго.

Всего в поход за освобождение Гроба Господня собирались три христианские армии. Лотарингская, она же германская, под командованием Готфрида, герцога Нижней Лотарингии, графа Бульонского, его брата Евстафия и Балдуина; южнофранцузская, состоящая из лангедокцев и провансальцев, под руководством старого графа Раймунда, графа Сен-Жиля, он же – граф Тулузский, герцог Нарбоннский, маркграф Прованский; и северофранцузская армия норманнов, англичан и выходцев из домена французского короля. За ведущую роль в ней спорили Гуго де Вермандуа, брат отлученного от Церкви французского короля Филиппа Первого, и Стефан Блуасский, шурин Роберта Норманнского, начитанный и очень богатый человек, негласный глава северного ополчения. Сам Роберт, граф Норманнский, по прозвищу Коротконогий, и его брат Роберт, граф Фландрский, в командиры не лезли.

Костя почесал голову.

– А я все смотрю: земли дешевеют и дешевеют, – посетовал он. – Я за выручку от прошлой партии спирта, что мы византийцам вдули, могу прикупить соседнее поместье. Алессандра очень советует. Говорит, что год назад за него бы в пятнадцать раз больше запросили бы.

Костя поднялся и нервно прошелся вдоль перил террасы.

– Так, может, все-таки уже и собираться надо?

Захар отмахнулся:

– Тимофей Михайлович тоже сказал, что с такими вояками, как те провансальцы, можно еще недели две балду гонять, а потом еще месяц отдыхать.

Он припал к кубку, крякнул и потянулся за бужениной.

– Дождемся Улугбека и начнем. – Но тут рот путника забил сочный ломоть свежеприготовленного мяса. – А пока…

Глаза уставшего человека медленно прикрылись. Дыхание замедлилось и стало мерным, будто специально подстраиваясь под редкие дуновения ветра, изредка залетающего на террасу через плотные занавески.

– Можно и не спешить, – уже сквозь полудрему добавил он.

9

Полночь уже миновала, когда один из прикорнувших на террасе мужчин зашевелился. Что-то мешало спать. Костя проснулся, рывком сел, потянулся и, охнув, схватился за голову.

– У-у-у… Когда же я пить-то научусь?

Рядом надрывался в попытках перекрыть серенаду расквакавшихся лягушек Захар. Из открытого рта его вылетала такая какофония, такой забористый храп, что Костя удивился, как это он умудрялся спать при этом.

Малышев пошарил на столе. Ни воды, ни вина не было. Пришлось идти в коридор, где еще оставались запасы.

Пока бывший фотограф поправлял здоровье, осушая один за другим кубки с разбавленным вином, которое здесь подавалось вместо воды, мир вокруг него понемногу приходил в норму, приобретая знакомые очертания.