Лимб

Он не мог простить. Ведь он видел, как Теодор Нотт-старший прятал сына по резиденциям Ноттов по всей Европе, выдумывал заразные болезни, чтобы Тео не получил Метку, чтобы ему никогда не пришлось встретиться с кровавым прищуром Волан-де-Морта. Драко видел, что Теодор Нотт-старший откупал своего единственного сына собственным служением, деньгами и совестью.

И это всё было чертовски непохоже на похлопывание по спине, которое ощутил Драко, когда отец буквально силком притащил его к ногам своего повелителя.

Это было так блядски непохоже на отцовскую заботу о безопасности сына.

Тогда Драко решил, что если у него когда-то и родится сын, то он скорее умрет, чем позволит кому-то ему навредить. Он сделает всё, чтобы у его сына был выбор, была безопасность, было детство, в конце концов. Ведь для него самого оно закончилось на четвертом курсе. Его собственный отец сжег детство Драко, отмахиваясь от пепла маской Пожирателя.

В Мэноре больше не праздновали Рождество.

Никогда после пятого курса Драко не окунался в теплые объятия матери, никогда больше отец не хлопал его по спине с гордостью.

Никогда больше они с Блейзом, Пэнси, и Тео не устраивали во дворе его дома водные вечеринки.

Никогда больше его эльфийка не подкладывала ему с утра в день рождения лимонный щербет, который запрещали ему родители.

Никогда больше они с отцом не летали на метле и не сажали с матерью цветы.

С прибытием Темного Лорда весь особняк превратился в подземелье, в котором держали пленников. И Малфои стали одними из них. Поэтому, да, у него была проблема. Он не хотел оставаться тем наивным юным глупцом, которым был до войны, но и кем он хотел быть сейчас, он не знал.

А вот Грейнджер, казалось, знала. Она видела его каким-то другим, явно не тем пакостным однокурсником, задиравшем ее всю жизнь… Ведь она доверяла ему.

Но не только её доверие поразило его. Огонек ее жизни, который он всё еще видел под обломками рухнувшей души Золотой девочки. Тот, что согревал ее друзей на протяжении стольких лет. Тот, что заставлял Поттера приходить к ней каждый день после работы. Тот, ради которого приходило всё рыжее семейство, сменяя друг друга раз за разом, карауля Гермиону. Тот, из-за которого Макгоногалл горестно поджимала губы, выходя из палаты своей любимицы.

Кто бы мог подумать, что однажды и он сам станет так зависим от этого огонька.

Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы принять свой интерес к ней. И еще пара недель, чтобы признаться себе в том, что это не просто интерес.

Она стала ему по-своему… дорога? Близка? Фестрал разберет.

Малфой откинулся еще дальше в кресле, погружаясь в воспоминания.

Однажды Учитель сказал, что его характер — острый меч. Они сидели несколько суток в пещере, и Малфой должен был сосредоточиться на звуке воды настолько, чтобы в голове перестало звучать что-то кроме него.

Когда у Драко получилось, Учитель дал ему понять, что он способен как рубить, так и защищать, но выбор остается только за ним. И это оказалось так непохоже на свободу его детства, где он мог выбрать любую игрушку, какую захочет. Это был настоящий выбор. По сути, именно в той пещере Учитель дал ему свободу, и Драко перестал быть Мальчиком-у-которого-нет-выбора.

С тех самых пор свобода у Драко ассоциировалась с журчанием водопада.

Тогда же Учитель сказал, что ему нужна особая женщина.

Женщина-ножны из старинных японских сказаний — ее почти невозможно встретить. Такая женщина была слишком тяжела для простого мужчины, сложна и ярка, она ослепляла того, кто был слабее ее. Ей подходил только искусный самурай, умело владеющий как катаной, так и ей самой. Но приходило время, и безумие и сила самурая выливались через край. И тогда он превращался в меч, способный разрушить всё. И только особенная женщина могла остановить его ярость.

Так они становились ножнами для меча.

Возможно, Малфою просто хотелось, чтобы кто-то видел в нем больше, чем другие замечали в нем, чем он сам видел в себе —поэтому он с таким отчаянием боролся за Грейнджер. Но где-то внутри он хотел верить, что она и есть та особенная женщина-ножны.

Кто, если не она? Такая хрупкая в своей силе, такая живая и понимающая…

Неукротимая.

Малфой зажмурился и тряхнул головой. Все мысли обязательно должны возвращаться к ней? Он увидит её меньше чем через пять часов.

Драко направился в комнату и, не раздеваясь, повалился в кровать.

***

Рано утром по выходным в больницу всегда приходил Долгопупс. Вот и в этот раз, услышав стук в дверь своего кабинета, Драко уже знал, кого увидит перед собой. Долгопупс открыл ее и, не слишком ловко протиснувшись в совершенно стандартных размеров проем, присел напротив Драко.

— Мерлин, Долгопупс, у тебя что, совсем нет личной жизни? Какого хрена ты здесь так рано, еще и в выходной?

Спустя несколько месяцев его работы с родителями Невилла, Драко постепенно сменил болезненные издевки, которыми третировал его на протяжении всей школьной жизни, на беззлобные усмешки. К слову, они были взаимными.

Именно Невилл, убивший некогда ненавистную Драко Нагайну, стал первым человеком, протянувшим ему руку. Не сразу, конечно, но все же.

Драко этого не понимал. Точнее, это напоминало сопливые романы его матери, где мальчика, который постоянно поганил жизнь другим, в конце простили и любили за поломанную душу.

Однако сперва, когда Невилл только узнал, кому передали лечение его родителей, он ворвался к нему в кабинет, взорвал кушетку и облил водой письменный стол. В ответ Драко назвал его реакцию соплячьей, за что и получил жалящее в плечо.

После небольшой дуэли и четырех порций огневиски Невилл рассказал об отсутствии твёрдого прогресса в состоянии родителей.

А безумие Гермионы стало ещё одной спиралью его ада. Ещё один близкий человек, которого он потерял под кривой и кровожадной палочкой Беллатрисы. Поэтому каждое утро выходного Невилл проводил в двух палатах: у родителей и у Грейнджер.

По обыкновению, он заходил перед своим ритуалом к Драко и спрашивал, не хочет ли он выпить вечером в баре вместе с некоторыми старыми друзьями.

«Старые друзья», как полагалось, были прежними недругами. И он всегда отказывался. Счастливый рыжий клан Уизли, взрывоопасный Симус Фини-что-то-там, Лавгуд Безмозгошмыгная и ещё парочка одноклассников, которые едва ли мечтали лицезреть субботним вечером равнодушное лицо Драко Малфоя, способное временами вывести даже его самого.

Невилл как-то полузастенчиво усмехнулся.

— А сам-то, Малфой? Тебе что, совсем не платят? Ты поэтому живешь в Мунго?

Это было приятно. Драко любил отбитые язвительные подачи: это пробуждало в нем утреннее остроумие, с вечера залитое огневиски.

— Как она? Гарри сказал, что подписал согласие на экспериментальный метод.

Их шутливый разговор мгновенно сменился на серьезный, и Малфой, конечно, понимал, о ком идет речь, и почему для Невилла это так важно. Если методы Малфоя сработают, это может дать Долгопупсам хотя бы крошечный шанс на выздоровление. Особенно матери: именно её прогресс Драко удалось продержать несколько часов, во время которых она смогла вспомнить имя своего сына. Тогда все целители Мунго стали свидетелями слез героя войны, прошедшего пытки, войну и тяжелейшие травмы без единой жалобы.

На следующий день Невилл позвал его в бар в первый раз. С тех пор их общение можно было назвать… приятельским? Точно не дружеским, ведь Малфой считал, что друг для гриффиндорца — любой союзник в их самоубийственных миссиях, в то время как для слизеринцев друг — понятие практически иллюзорное.

— Она вчера сделала первый важный шаг. Данные диаграммы показывают, что она уже не в глубокой коме, просто её сознание возвращается медленно.

Невилл неловко поерзал в кресле. Когда он наконец заговорил, его голос слегка подрагивал:

— И… когда?

Соплохвост раздери, Драко тоже очень хотелось бы знать когда. Однако все, что он говорил другим, он повторял и себе. Множество тошнотворных раз.