Лимб

Он не мог не оценить того, что она оказалась совсем другой. Конечно, когда к нему обратился Поттер, готовый уже, казалось, достать Луну с неба, лишь бы помочь верной подруге, у него не было ни одной причины отказываться.

Практически ни одной, за исключением того, что это была Грейнджер. А лезть в мозг к Грейнджер — одновременно и интригующе (выдающийся ум столетия всё-таки), и отталкивающе. Ему еще не приходилось работать со своими знакомыми, за исключением матери, конечно.

Сердце вновь защемило.

«Не время думать о Нарциссе».

— Послушай, Поттер, — устало выдохнул Малфой, потирая переносицу, — я четыре дня пытаюсь пробить эту стену. Она где-то там внутри, я видел её, живую, поломанную, но ту же самую Грейнджер, что и в школе. Она всё еще там, в своей голове.

Мышцы на лице Поттера дернулись, словно он удерживал себя ни то от слез, ни то от гневной тирады в его сторону.

— Когда я смогу навестить её?

— Это ничего не даст, она тебя не слышит. Она вообще никого не слышит, я полагаю, её мозг выдает последний щит сейчас, когда она узнала правду. Пробить его может только сама Гермиона.

Он понял свою оплошность ещё раньше, чем Поттер поднял на него ошалело-растерянный взгляд.

Чёрт.

Не по имени. Нельзя называть её по имени. С другой стороны, она ведь его пациентка, разве нет? Других ведь он называет по имени.

«С другими ты не спал в прекрасном иллюзорном мире, не так ли?»

Малфой сцепил зубы. Дело дрянь. Нельзя позволить себе думать об этом сейчас, когда прямо перед ним сидит главный аврор Поттер, чья чуйка была признана феноменальной. Догадайся он, как сплоховал Малфой со своей субординацией, проклянет его до смерти на этом самом стуле.

И будет прав.

Поттер внимательно смотрел на него. Тот, кто нанял его. Тот, кого он никогда не называл по имени, к слову.

Ситуацию надо выправлять.

— Я могу пустить тебя к ней, если хочешь. Только я останусь в палате, мне нужно следить за её магическим фоном и показателями.

Поттер кивнул и встал. Малфой грустно усмехнулся. Только сейчас он понял, что недооценивал связь членов Золотого Трио. В школе ему казалось, что они просто два кретина и заучка с манией влипать в неприятности и поразительной способностью выходить сухими из воды…

Сейчас же он понимал, что их связь была куда крепче. Сирота Поттер, выросший без семьи, сублимировал свое одиночество Рональдом Уизли и Гермионой Грейнджер. И если с Уизли всё было довольно примитивно: звездный Поттер, которому нужен был каноничный друг-помощник, выделял младшего среди всех Уизли, то отношения Грейнджер и Поттера были более глубокими: она была желанным призом для преданного друга. Единственная дочь своих родителей, Грейнджер нуждалась в брате-проводнике, который бы смягчал её связь с каждым из миров, в которые она так плохо вписывалась. Конечно, таким буфером стал Поттер. И поэтому все трое просто и гармонично сосуществовали, позволяя миру бросать их в пекло или бросаясь самим.

Вот только в этот раз выйти чистенькими не вышло, ведь Грейнджер опалила себе все нутро.

Поттер направился к знакомой двери, не оглядываясь. Они все с закрытыми глазами знали те самые палаты. Так Лонгботтом заходил в отделение, уже не поднимая головы, зная, что слева стоит цветок в горшке, а справа выпячивается стойка регистратуры с Ганхильдой, зная, какая по счету дверь, за которой его родители смотрят в стену, едва шевеля губами. Так Поттер знал, как заедает ручка её двери, как сесть на скрипучий стул, чтобы звук не испугал её. Мучительное знание, отмеченное печатью войны и потерь.

Он прерывисто вздохнул, когда увидел замершую подругу с огромными лентами и графиками голограмм над её отощавшим телом. Его взгляд наполнился уже привычной болью.

Малфой сел в другом конце комнаты, наблюдая, как Герой Магического мира опускается на стул рядом с подругой. Её показатели даже не дрогнули. Не изменилась ни одна линия. Теперь вздохнул уже Драко.

Наверное, какой-то потаенной частью души он всё же надеялся хоть на какие-то изменения, когда она почувствует Поттера рядом. Ведь это был её лучший друг, практически брат. Это бы дало хоть какую-то… надежду.

Малфой откинулся на спинку стула.

Что-то колючее и острое заворочалось в нем, стоило ему вспомнить об их последнем разговоре. Он понимал, что время на исходе. Что ещё немного, и разум девушки поймет, что он — опасность, способная разрушить её мир. И тогда он его больше не впустит. И тогда не останется ни единого шанса. Ни для Грейнджер, ни для Поттера.

Малфою хотелось бы думать, что девочка Грейнджер отдала себя Поттеру и его победе, что прошла с ним через ад и вытолкнула его на свет, но прямо перед ней врата захлопнулись. Но, откровенно говоря, он видел, что Золотой Мальчик иссыхает вместе с ней. Наведываясь к ней в палату практически ежедневно, он рассказывает ей о событиях дня и держит за руку. И каждый раз перед уходом кладёт голову ей на руку и молчит. Золотой мальчик умирал вместе с ней.

Именно это стало одной из причин, почему Малфой согласился. Он был должен ему. За себя. И за Нарциссу. Несмотря на трагедию безумия героини войны, Гарри Поттер по-прежнему нес свое благородство в массы и выступил на суде, спасая двух членов его, Малфоя, семьи. В то время, как никто из них не мог спасти Её.

Взгляд скользнул по её неподвижному лицу. Воспоминания о том, как она кричала тогда на полу, преследовали его много лет. Гораздо больше ночей, чем он смог бы признать.

«Быть честным с собой — путь силы» — вспомнились ему слова, которые часто поворяла ему мать.

Так что нет, им двигала не только благодарность Поттеру. Конечно же нет, блять. Он же не какой-то размазанный гриффиндорец. Но это поганое чувство вины сжирало его по ночам. И, если был хотя бы один шанс избавиться от него, Малфой сделал бы это.

А потом его затянуло.

Её мир удивлял его. Продуманный до мелочей, он открывал Грейнджер с другой стороны. Её квартира — определенно более роскошная и минималистичная, чем он предполагал, её одежда — гораздо более утонченная, чем та, которую носила Грейнджер в Хогвартсе. То, какой она хотела видеть свое жилище, себя, весь мир вокруг, делало её еще более необычной.

Вскоре Малфой заметил, что за характеристикой «необычная» пришло совсем уж нереальное в их ситуации «необыкновенная».

Признаться честно, еще в школе она разрушала привычные для него рамки. Во-первых, она была магглорожденной. Конечно, после войны это перестало иметь хоть какое-то значение, но до войны-то имело. Годами Люциус втравливал ему в голову мысль о том, что магглы не так далеки от животных, и, хотя мама всегда успешно нивелировала подобные крайности его высказываний, они всё же наложили отпечаток на восприятие маленького наследника Малфоев.

А четыре года работы целителем разума не могли не оставить свой: не было больше предрассудков по поводу чистоты крови, не было нетерпимости к людям, чье мнение отличается от твоего. Осталась только холодность, взращиваемая годами.

Когда же Драко впервые увидел Грейнджер, то замер скорее из опасений склонной к трусости натуры, чем от удивления. Он всерьез ожидал, что девчонка может кинуться к нему и расцарапать ему лицо или вкинуть что-то подобное. Однако довольно скоро Малфой с удовольствием расцарапал бы ей лицо сам. Настолько сильно она пошатнула выстраиваемые годами безумным отцом идеалы. Всё это заставляло Малфоя лишь сильнее нападать на нее. Как это глупо и по-человечески — нападать на что-то, что не вписывается в привычную картину мира.

Именно это и стало причиной Второй Магической войны.

Но она держала удар. Гриффиндорская принцесса не давала себя в обиду, а однажды даже съездила ему по носу. Тогда-то он и понял, что она и правда достойный противник. Малфой ухмыльнулся. Теперь это казалось чем-то детским, далеким, словно находящимся за гранью каких-то нелепостей. После всего, что они пережили, после Войны… Все их детские издевательства и подначивания казались просто огнем на конце волшебной палочки по сравнению с неконтролируемым Адским Пламенем.