Дочь короля

– Ну, так кто же победил, отец или сын?

– Прошу прощения, сударь, но я до сих пор чувствую аромат роз и не в силах оценить другой запах.

Она не посмела сказать месье, что аромат его духов неожиданно напомнил ей о Лоррене.

– Для столь знаменательного дня вы одеты слишком невзрачно, – вынес вердикт месье.

Он подошел к зеркалу, отлепил одну из своих мушек и посадил ее на щеку Мари-Жозеф, прямо над уголком рта.

– Благодарю вас, сударь.

Она присела в реверансе, не зная, что еще сказать.

– Теперь, когда я доказал, что я настоящий химик, – вы порекомендуете меня в качестве ассистента вашему брату?

– Ни в коем случае! – отрезал месье.

– Вы явились к ужину, распространяя зловоние серы, – упрекнула сына мадам, – а теперь еще хотите вымазаться рыбьей требухой? Вам не пристало марать руки.

– Или репутацию, – многозначительно добавил Лоррен, словно предостерегая Шартра от чего-то.

– Не будем об этом, мой милый, – явно обеспокоенный, произнес месье и тут же постарался сменить тему, снова обратившись к сыну: – Баловаться алхимией – ниже твоего достоинства.

– Конечно, сударь, конечно! – воскликнул Шартр. – Я изучаю химию. Это весьма и весьма важная наука. Перед нами открывается возможность узнать, какие законы лежат в основе мироздания.

– А зачем это нужно, сударь? – осведомился его отец. – Это как-то упрочит положение нашей семьи?

– Чтобы упрочить положение нашей семьи, – подхватил Шартр, – я женился на мадам Люцифер.

– Ради всех благ, которые за этим воспоследовали, – заключила мадам.

Месье, угрожающе покраснев, возвысил голос:

– У вас и так достаточно обязанностей.

– И что же это за обязанности, сударь? – Хотя Шартр говорил совершенно спокойно, даже почтительно, взор его незрячего глаза пугающе блуждал по комнате.

– Угождать королю, – ответил месье.

Мари-Жозеф облегченно вздохнула, когда, всего за минуту до того, как месье и мадам со свитой встали с мест, чтобы направиться по дворцу в Мраморный двор Версаля, появился Ив. Он галантно поклонился; дамы стайкой сбились вокруг него, с притворной застенчивостью прикрываясь веерами. На фоне придворных – и мужчин и дам – он неизменно выделялся своей простой рясой и красотой. Однако поведать мадам истории о русалках он уже не успел.

Ив взял руку Мари-Жозеф, положил на сгиб своего локтя, и они присоединились к торжественной процессии. Она гордилась тем, что сопровождает брата, но невольно ощутила укол зависти к мадемуазель д’Арманьяк: та шла между шевалье де Лорреном и Шартром, взяв под руку одного и кокетливо таясь за веером от другого.

– Что ты налепила на лицо? – прошептал Ив.

– Это не я, это месье.

– Моя сестра должна обходиться без таких ухищрений.

Мягко и осторожно он снял мушку с ее верхней губы.

– Прости. – Мари-Жозеф старалась говорить как можно тише. – Я не знала, как вежливо отказаться.

– И платье у тебя…

Озабоченно нахмурившись, он с усилием потянул кружево, виднеющееся над низким вырезом платья, и дергал за его расшитый край, пока не показался простой муслин рубашки. Она оттолкнула его руку, надеясь, что никто не видел этой сцены, но мадемуазель д’Арманьяк все это время смотрела на них и теперь что-то прошептала на ухо Лоррену.

– Это платье одобрила сама мадам, а она – воплощение благопристойности!

О палантине Мари-Жозеф предпочла не упоминать. Он одернула муслин, заправив его за декольте, так чтобы видна была только отделка из шелковых кружев. В свое время Мари-Жозеф очень удивилась, обнаружив, что все рубашки Лотты – из муслина, только оторочка на них кружевная. Мадам была воплощением не только благопристойности, но и бережливости.

– Ты всегда быстро училась, – съязвил Ив. – Всего несколько месяцев во Франции, каких-нибудь две недели в Версале, и ты уже знаток придворного этикета.

– Ты забываешь, что я провела не только две недели в Версале, но и целое лето в Сен-Сире, а там принято говорить лишь о короле, религии и моде.

Ив насмешливо посмотрел на нее:

– Не сердись, я просто тебя чуть-чуть подразнил. Ты молодец, прекрасно со всем справилась, но теперь я здесь, так что больше беспокоиться не о чем.

Ив сказал правду. Его триумф затмил маленькие успехи Мари-Жозеф. Ей оставалось только померкнуть в сиянии его славы. Она могла вести хозяйство у него в доме; если ей посчастливится, он позволит и дальше ассистировать ему во время опытов. Она была эгоистичной дурочкой, если смела надеяться на большее. Осознав всю тщетность своих глупеньких притязаний, она слегка стиснула его предплечье и прижалась щекой к грубой шерсти рясы. Ив нежно погладил ее по руке.

Держа Ива под руку, Мари-Жозеф стояла в Мраморном дворе на предписанном ей месте позади мадемуазель. Площадь до отказа заполнили придворные и священнослужители, скрыв четкий геометрический черно-белый узор недавно отполированных мраморных плит.

Дворец сиял: сверкали отполированные до блеска колонны и вазы, мерцала подновленная позолота на дверях и оконных переплетах, мягко переливались отмытые и отреставрированные мраморные бюсты. Гигантские вазы с цветами обрамляли по периметру дворы, выходившие на врата Чести и площадь Оружия; каждый последующий двор был шире предыдущего, и все вместе они с трудом вмещали тысячи зрителей.

По всему маршруту проезда его святейшества, вдоль Парижского проспекта, по площади Оружия, до самых позолоченных ворот, были расставлены цветущие апельсиновые деревца в серебряных кадках. Более крупные апельсиновые деревья украшали путь его святейшества через мощенную булыжником Посольскую площадь, по Переднему двору, меж дворцовыми флигелями, до самого края Мраморного двора. Посетители благоговейно держались поодаль, скрытые апельсиновыми деревьями, не смея ступить на освящаемую папским присутствием дорогу.

Мари-Жозеф никогда не видела такого скопления людей. Все они облачились в свое лучшее платье, даже если оно было собрано с миру по нитке. Все мужчины явились со шпагами, как того требовал этикет: иногда вместо изящных шпаг они влачили за собой массивные средневековые мечи, явно переходившие в их семье из поколения в поколение, иногда – погнутые, покрытые вмятинами трофеи давних войн, иногда – позолоченные или медные клинки, взятые напрокат в одном из ларьков вдоль дороги, ведущей из города.

Мари-Жозеф нестерпимо жали туфли. Солнце опустилось за крышу, и во дворе воцарились тень и прохлада. Хотя августовский день выдался ясный и теплый и она стояла в густо сбитой толпе, по спине у девушки бегали мурашки. Платком она осторожно промокнула капли пота, выступившие на лбу у мадемуазель.

Вдалеке прокатилось приветственное «ура!». Мари-Жозеф тотчас забыла о тесных туфлях и дрожи.

Когда тысячи зрителей одновременно ликующе закричали, радуясь примирению Людовика и Римско-католической церкви, Мари-Жозеф потряс мощный рокот целого моря голосов. Двор, расположенный между флигелями дворца, усиливал и сосредоточивал приветственные клики, словно бюсты философов и героев тоже одобрительно кричали, словно Марс и Геркулес на пьедесталах возглашали торжество христианской веры.

Отряд швейцарских гвардейцев в великолепной яркой униформе спешился у врат Чести и двинулся ко дворцу меж деревьями. За ними катилась карета его святейшества. Хотя его величество дал его святейшеству позволение подъехать в карете к самому входу во дворец, его гвардейцам полагалось идти пешком.

Людовик мог потребовать, чтобы Иннокентий также почтительно приблизился к нему, словно простой смертный; в конце концов, однажды он заставил одного из предшественников Иннокентия унизиться и просить прощения за мародерство, учиненное его гвардейцами. Этот французский монарх имел случаи возвыситься над представителями Римско-католической церкви, однако он был проницательным дипломатом: он никогда не вынудил бы идти пешком богобоязненного, смиренного старца, он слишком дорожил перспективой заключить с ним договор.