Страница 4 из 15
«Мы книг в блокаду все-таки не жгли.
Рука не поднималась. Не могли», – написал после войны поэт Илья Фоняко. Его стихотворение мне велели выучить в школе. Услышав эти строки, бабушка вздохнула: «Значит, где-то они дрова доставали. Мы–то почти все сожги…» Первыми пошли в расход запасы газет, затем школьные учебники отца, которых накопилось немало…
Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Олег рассматривает корешки на книжной полке. Слышно, как где-то не переставая воет собака. Входит мать Олега.
МАТЬ. Олег, даже не думай! Эфрона и Брокгауза мы не сожжем! Что можно было сжечь из книг, мы уже сожгли. Только Эфрон и остался…
ОЛЕГ. Я и не думал жечь. Я думаю, его можно продать. Написать объявление?
МАТЬ. Много ли выручишь? Если только обменять. Сколько за Эфрона хлеба дадут? Буханку?
ОЛЕГ. Не знаю. Вряд ли…
МАТЬ. Тогда пусть стоит. (Открывает ключом ящик комода, достает из него сверток, разворачивает.) Вот. Кольцо с аметистом. Попробуй на хлеб обменять.
ОЛЕГ(заглядывает в ящик). А это что? Что за папка?
МАТЬ. Архив. Справки, письма. Это мы тоже не можем сжечь. (Закрывает ящик.)
ОЛЕГ. Чего же так воет собака? С самого утра! Я думал, в городе вообще не осталось собак…
МАТЬ. Это Дэйзи, английский сеттер. Собака Евгения Абрамовича из соседнего подъезда. Удивительные люди. Они с Ольгой Моисеевной половину хлебной пайки ему отдают.Их сын в финскую кампанию погиб, это его собака была.
ОЛЕГ. Невероятно! Они собаку хлебом кормят?
МАТЬ. Кормили. Я вчера возле булочной Евгения Абрамовича встретила. Ольга Моисеевна умерла. Дэйзи воспитанный был, никогда ничего со стола не брал, а тут хлеб стащил. Они целый день ничего не ели. Ольга Моисеевна уже давно из дому не выходила, а он-то работать продолжал. У него и рабочая карточка была. Видно, Евгений Абрамович тоже умер, раз Дэйзи воет. Один в запертой квартире остался.
ОЛЕГ. Что теперь делать?
МАТЬ. Ничего не сделаешь. Дверь в квартиру вскрывать надо. Завтра в жилконторе скажу…
(Собачий вой стихает.)
ОЛЕГ. Перестал выть.
МАТЬ. Значит, умер…
Затемнение.
АВТОР (перекладывает фотографии). На этой фотографии Юрочка на руках у тети Дуси. Это снято перед самой войной. Юрочка похоронен на Богословском кладбище. Мама и бабушка отвезли его туда на саночках. От Манежного переулка, где они жили в блокаду, до кладбища семь километров. По Литейному через мост, по улице Комсомола, Арсенальной и дальше по Кондратьевскому до упора. Летом я прошел этот путь за час сорок. Они шли зимой по не расчищенным улицам четыре часа. И столько же обратно.
Возникают очертания Литейного проспекта в Ленинграде. Томочка и Фрося идут по проспекту, везут пустые саночки. Из громкоговорителя доносится мерный звук метронома.
ТОМОЧКА. Постоим, мама. Ноги замерзли, не идут.
ФРОСЯ. Лучше идти, Томочка. Постоим – совсем идти не сможем.
ТОМОЧКА. Мы немножко.
ФРОСЯ. Хорошо. Только совсем немножко. (Смотрит в небо.) Небо какое звездное. Значит, не спадет мороз. Вот беда!
ТОМОЧКА. Мама, я тоже умру?
ФРОСЯ. Что ты такое говоришь! Нет, конечно! Осталось чуть-чуть потерпеть. Я слышала, скоро откроют зимнюю дорогу по ладожскому льду, будут хлеб нам возить.
ТОМОЧКА. Точно откроют?
ФРОСЯ. Откроют… Нам бы только до весны дотянуть. Это совсем недолго. Весной норму хлеба увеличат, капусту посадим в скверике у церкви, будем капустные щи варить. Сытые будем…
ТОМОЧКА. Правда, мама?
ФРОСЯ. Зачем же мне тебя обманывать, Томочка?.. Все так и будет.
ТОМОЧКА. А летом в деревню поедем?
МАТЬ. Этого я тебе обещать не могу… Передохнула? Тогда пошли…
Звук метронома учащается.
ТОМОЧКА. Ну вот, началось!
Голос диктора объявляет: «Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Воздушная тревога. Воздушная тревога».
ТОМОЧКА. Бежим?
ФРОСЯ. Нормальным шагом пойдем. Нас каждый день бомбят, и что же мы будем всякий раз дрожать от страха?! Не дождутся, гады! (Грозит кулаком в небо.)
ТОМОЧКА (смотрит в небо). Зажигалки посыпались…
Свистят «зажигалки». Томочка и мать медленно идут по проспекту.
Затемнение.
АВТОР. В блокадной кинохронике часто можно увидеть, как люди идут по улицам, а на земле лежат трупы. К смерти привыкли, к ней равнодушны. Вот на санях повезли запеленатый труп. Словно древнеегипетскую мумию. Изумляют лица людей. Как описать эти лица? Равнодушные? Скорбные? Бесстрастные? Нет! Ни то, ни другое, ни третье. Чтобы выжить, необходимо мобилизовать все ресурсы. Эти лица – самоуглубленные и сосредоточенные. Так сосредоточен был Христос, поднимавшийся на Голгофу.
Однажды мне приснился сон. Я видел блокадный город. Я побывал в нем. Я видел людей с бидонами и ведерками, черпающих воду из проруби в Неве. Видел процессию запеленатых тел. Я смотрел на них из будущего. Люди были немы. Сквозь запотевшее стекло времени я видел их глаза. Бездонные глаза. И вдруг я понял, что это вовсе не стекло, а мутный невский лед, сквозь толщу которого я вижу погребенные в нем навеки их лица. Прекрасные лица!
Звучит скорбная музыка. Возникают очертания блокадного Ленинграда. Вереницей проходят люди осажденного города. Их цепочка кажется бесконечной. Среди этих людей Томочка и Фрося.
ТОМОЧКА. Я знаю, мама, как выглядит смерть. А ты? Вчера на улице видела старика, а у него лицо жуткое, синее…
ФРОСЯ. Это и называют печатью смерти на лице…
ТОМОЧКА. Я отвернулась. Мимо прошла. Потом все-таки оглянулась. Старик на тумбу сел. Глаза закатились. И он медленно съехал на землю. Он умер у меня на глазах…
ФРОСЯ. Ты испугалась?
ТОМОЧКА. Нет, мамочка, не испугалась. Я не боюсь смерти …
Томочка и Фрося сливаются с толпой ленинградцев.
Затемнение.
АВТОР. Немногочисленны их воспоминания. Упущено время – и некого спросить, как удалось им пережить самую тяжелую блокадную зиму? Возможно, они бы и не сумели ответить на этот вопрос. Да и не любили они об этом вспоминать. Но пережили. Пережили!
И вот уже весна. Апрель. Весна – как новая жизнь. Закончилась самая тяжелая блокадная зима. Даже тетя Дуся стала изредка вставать. Однажды даже вышла на улицу. После школьных занятий мама не торопилась домой, она садилась возле дома прямо на булыжной мостовой и тихо играла сама с собой. Если начинался артобстрел, она не двигалась с места, словно не слышала воя вражеских самолетов и сигналов воздушной тревоги. Во что она играла? Я спрашивал, но она не могла вспомнить. Бабушка, вернувшись с работы, часто заставала ее сидящей на мостовой возле дома. Но однажды, вернувшись, не нашла ее.
Возникают очертания ленинградской улицы с булыжной мостовой.
ФРОСЯ (идет по улице, зовет). Томочка! Вы не видели Томочку?
СОСЕДКА. Может, домой пошла?
ФРОСЯ. Дома была. Нет ее дома! В школу сбегать? Уж не случилось ли чего?
СОСЕДКА. Я после школы ее видела. Сидела, как обычно, фантики бумажные на камнях раскладывала.
ФРОСЯ. Так где же она? Куда подевалась?
СОСЕДКА. Может, в церковь зашла?
ФРОСЯ. В церковь? Мы в церковь с ней никогда не ходили…
Затемнение
АВТОР. Спасо-Переображенский собор был рядом с домом. Этот единственный в городе храм, который ни на день не закрывался в советское время. Всю блокаду в нем тоже шли службы. А в подвале собора располагалось бомбоубежище.
Возникают очертания иконостаса. Томочка стоит у иконы Божьей Матери и внимательно вглядывается в нее. К ней подходит мать.
ФРОСЯ. Вот ты где! А я тебя обыскалась! Нельзя, так поступать, Томочка!
СВЯЩЕННИК (подходит). Не ругайте ее. Пришла она сюда по наитию, Бог ее привел.
ФРОСЯ. Так я и не ругаю…
СВЯЩЕННИК. Как девочку зовут?
ФРОСЯ. Тамара. Томочка.
СВЯЩЕННИК. Я вас с Томочкой в бомбоубежище виде пару раз, а вот в храме – ни разу.
ФРОСЯ. Так мы… мы и не ходим в храм…
СВЯЩЕННИК. Жаль… А девочка ваша пришла. Значит, запала в нее искра Божья. Я так и звать ее буду теперь – Искра Божья. (Томочке.) Если захочешь что-то спросить, подходи, спрашивай, не стесняйся. (Отходит.)