Страница 14 из 25
– Я был на этой войне, старуха, я знаю… – прервал ее было Казимир, на что хозяйка гневно шикнула:
– Ничего ты не знаешь! Пока ты, с винтовкой, в окружении товарищей воевал, мы умирали беззащитными!
Этот сиплый выкрик, казалось, стоил Зорице всех её сил. Опустошённая, она продолжила рассказ, будто вещала на сцене театра:
– Дети кричали, плакали, а усташи шли от одного к другому, перерезая глотки, разбивая хрупкие их черепа о деревья. Младенцам они просто откручивали головы и пинали их в сторону убитых горем матерей. Мужчины, защитники, опора и надежда – вы ушли подчиняться приказам. Некому было за нас заступиться. Лишь дети, женщины да старики… Дьявол ставил нас на колени, приказывал принять его веру. Мы целовали его кастрированный крест, а следом…
Зорица расплела шаль на тонкой старческой шее, демонстрируя глубокий рубец со вспухшими краями – след от клинка.
– Безносая не захотела меня прибрать – знала, видать, что хоронить остальных будет некому. Этот дьявол в облачении капеллана даже не скрывал своей сути – он говорил «Нам нужны не ваши тела, но ваши души!» Их он пожрал, переварил, выплюнул и оставил там, вместе с трупами.
– Зорица, при всем уважении, мы знаем, что здесь произошло, это вовсе не меняет… – попытался перебить Тадеуш.
– Меняет, – сухо, будто проколотая шина, прошептала хозяйка, – Палачи осквернили, испоганили это место, пустили дьявола потоптаться на нашей земле. Изо дня в день, три года я ходила на этот самозваный погост и копала-копала-копала… До кровавых мозолей, от рассвета и до заката. И каждое утро видела выкопанные то тут, то там головы и руки – без глаз, без пальцев. Обглоданные, мокрые, ещё в слюне и сукровице.
– Животные же… – предположил было фельдшер, но старуха бросила на него испепеляющий взгляд выцветших глаз, и тот замолчал.
– Не пойдёт зверь в такое место, проклятое и гиблое. Почва от крови красная, небо от дыма чёрное, – нараспев пришёптывала Зорица, будто погрузившись в какой-то транс, – Не зверь это – нечисть кладбищенская, из земли повылезла, как грибы ядовитые, из душ неотпетых да неоплаканных. Младенчики некрештеницами стали, вьются голодными воронами. Бабы, чьих детей из брюха вырезали, в богинок превратились. Взрывают землю обломанными ногтями неупокойники, родных своих ищут. Хрустят косточками упыри, неосвященную плоть доедая. И людям там делать нечего – лишь упырям там и место.
Речь ее подействовала на всех по-разному. Фельдшер, откровенно скучая, ожидал, пока старуха выговорится. Горан истово перекрестился и что-то неразборчиво прошептал. Казимир же вскочил, едва не опрокинув скамью, и бросил гневно:
– Плевать я хотел! Пока мы здесь лясы точим, мой Сречко… – он замолчал, боясь произнести то, что само рвалось с губ, – Я выхожу. Вы со мной?
– Мальчику может потребоваться медицинская помощь, – сказал фельдшер, отставляя кружку в сторону, – Вы ведь для этого меня позвали, так? Я готов.
– А ты? – обратился к бородачу Казимир.
– Божий человек не откажет ближнему в помощи, – философски заметил Горан. Имя у него было говорящее – стоило тому встать со скамьи, как посреди завешенной сушёными травами кухоньки и правда выросла гора.
Когда трое мужчин уже были в сенях, в спину им раздался жуткий визг. Клекочущий, хриплый, приглушённый – так кричит человек, когда ему перерезают горло – он промораживал до костей, хватал сердце ледяными пальцами, перемешивал внутренности.
– Не вернётесь! – сипло шипела Зорица, совсем выбившись из сил, – Никто не вернётся! Люди оттуда не возвращаются, попомните мое слово!
Ничего не отвечая, трое покинули избу.
Дракулич представлял собой гнетущее зрелище. Произошедшее здесь оставило глубокий отпечаток на каждом камне, на каждом пороге. Припорошенная остатками снега дорога казалась девственной, нетронутой – редко кто проезжал через село, считая, что здесь остались лишь заброшенные дома и мародеры.
Так оно отчасти и было – мужчины-сербы, вернувшись с войны в родные дома, были встречены не родней, но хрипящей старухой, что отводила их к оврагу. С обрыва хорошо было видно дно с неровной, будто взрыхлённой гигантским червём землёй, где, наспех закопанные, лежали их дочери, сыновья, жёны, сёстры, отцы и матери. Поначалу смрад бил в ноздри, выворачивал желудки, и солдаты, опираясь на деревья, долго и мучительно сквозь слёзы блевали. Ругались матерно, рыдали, бились оземь. Кто-то даже в сердцах стукнул Зорицу прикладом, отчего у той на темечке вздулась шишка, да так и осталась – стариковский организм счёл, что и так сойдёт. Другие партизаны предлагали той оставить вымершее село, ехать в город, даже по доброте душевной звали к себе. Но Зорица твёрдо отказывалась покидать свой пост, отвечала:
– Если я уйду, умрет Дракулич. Если останусь – люди сами придут.
Так из года в год старуха водила возвращавшихся с фронта мужчин к оврагу, чтобы те со слезами, рвотой и криками исторгали из себя войну и оставляли её утекать и в без того проклятую землю. А люди, очищенные и прозревшие, могли идти дальше. Некоторые перед этим помогали ей хоронить мертвецов. Кто-то оставался у безумной старухи на хозяйстве, кто-то так и не смог бросить родной дом, кому-то просто некуда было идти. Так, исполнив странное пророчество Зорицы, Дракулич начал новую жизнь.
Но за наброшенным брезентом и залатанными заборами скрывались от невнимательных глаз останки задушенной войны. Тут – береза с бурым въевшимся пятном – палачи об нее младенцам головы разбивали. Там – пепелище с трубой торчащей – отказались старики наружу выходить, им красного петуха и пустили. Гаже всего был небольшой пустырь, где из-под снега торчали былинки увядшего ковыля. Ничто не выдавало в этой невинной поляне худого места, но, проходя мимо, местные, что заново заселили Дракулич, крестились и ускоряли шаг. Именно здесь усташи измывались и насильничали девок, перед тем как вспороть им брюхо калёными лезвиями.
Даже Тадеуш поморщился, взглянув на пустырь в просвет между чёрными, с подгнившими брёвнами, избами.
– Страшная война, конечно, – произнёс он и стушевался тут же, поняв, что сказал банальность, – А вы, Горан…
– Я из четников, – бросил тот, – Ещё не знал, что у Михаиловича свои планы насчёт Югославии.
– О! – поразился честности бородача фельдшер, – Мне кажется, Казимиру лучше не…
– Вот и не болтайте лишнего, доктор.
На крыльце появилась однорукая фигура, прижимающая к груди какой-то груз.
– Фонари все захватили? – спросил Казимир, дико зыркая по сторонам. Фельдшер и бородач подняли по старой масляной лампе на железном кольце.
– У Зорицы нашлись, – пояснил Горан. За спиной у него торчали две рогатины, закреплённые на поясе.
– Хорошо. С оружием негусто, – продемонстрировал ношу однорукий партизан, – Всего один огнестрел, на два заряда. И топор, добротный, вчера точил. Это тебе.
Горан принял инструмент с уважением, взвесил в руке, сделал легкий взмах, удовлетворённо кивнул, после чего завистливо присвистнул, взглянув на обрез в руке Казимира.
– Трофейный?
– «Зауэр». С фрица снял. Ствол был уже спилен. Для охоты, конечно, вещь никудышная, но для дела… А вам, Тадеуш, придётся нести фонарь – мне его, к сожалению, деть некуда.
– К погосту? – просто спросил немногословный бородач, кивнув заросшим подбородком куда-то за узкую полоску леса.
– Село бабы уже обыскали, – посетовал Казимир, – Если бы эти глупые кликуши не слушали старуху, глядишь, нашли бы Сречко ещё до заката. Теперь придётся ковылять в темноте.
– Свет всегда с божьим человеком, – заметил Горан.
Троица двинулась в сторону оврага. Шли по первой молча, будто таинство какое совершали. Унылый вид собственного села приколачивал языки к глотке не хуже палачей-хорватов.
Дракулич оставался наполовину мертв – пустые избы пялились чёрными провалами окон, село молчаливо провожало троих мужчин, будто на казнь. Не лаяли окрестные собаки – не успели прижиться, не ворчали кумушки на подпитых муженьков. Лишь тоскливый скулёж раздавался откуда-то с пустыря.