Страница 9 из 12
Он знал, что однажды люди в Храм придут. Вера Христова – облако. Рано или поздно людей накроет и водой живой оросит.
«Истинно любит тебя тот, кто втайне молится о тебе Богу», – говорил святитель Николай Сербский.
Отец Тимофей помнил эти слова и молился за жителей Забавино, которые не хотели знакомиться с Богом, не понимая, что Он все равно смотрит на них и помогает им, неузнанный.
Однажды Тимофей проснулся поздней, сплошной, черной ночью и отправился в Храм.
Над ним висело глубокое черное небо, и только точечки звезд показывали, где заканчивается земная твердь и начинается небесная.
Отец Тимофей зажег свечу. Светлей не стало. Но робкий, казалось бы, готовый вот-вот погибнуть лучик света освещал то глаз иконы, то руку, то скорбный рот.
Тимофей был среди своих, и ему не было страшно.
Он подошел к иконе Спасителя.
Икона сразу осветилась вся, целиком. Осветилась как-то быстро и радостно, будто ждала этой встречи.
«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», – вспомнил святые слова.
Спаситель смотрел спокойно и немного вопрошающе, будто и вправду обращался с вопросом: «Чего пришел-то среди ночи?»
И отец Тимофей стал разговаривать с иконой, как с человеком. Он всегда так делал, когда становилось особенно невмоготу. Говорил про жалость к людям, которые живут без Бога не потому, что отреклись от Него, а потому, что не знают о Нем; о своей собственной немощи и неумении привести этих людей в Храм; о пастыре, у которого нет паствы; о городе Забавино, в котором все занимаются чем-то, чего сами не понимают, но никто не занимается друг другом; о том, что говорил Спаситель: «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух», но, если вся жизнь людей только плотская, то куда же делся дух, не мог же он исчезнуть бесследно; и снова и снова – о собственной немощи и ничтожности, ничтожности и неумении, неумении и немощи.
Отец Тимофей ни о чем не просил, не молил и уж тем более не требовал. Он просто рассказывал – то спокойно, то истово, то кричал, то шептал: то есть вел обычный человеческий разговор.
Спаситель смотрел на него внимательно, будто пытаясь услышать и понять своего сына.
Солнце показало свои первые, неумелые, стеснительные лучи, и небо как будто задышало, сбросив с себя темный плен ночи.
А отец Тимофей все говорил, покуда не почувствовал, что ноги у него начали дрожать.
Тогда поцеловал край иконы, рухнул на колени и просто стоял молча непонятно сколько времени.
Подняться самому сил не хватало, а опереться можно было только на икону.
«Хорошо ли?» – подумал отец Тимофей.
Но руки уже сами схватились о тяжелую раму, и отец Тимофей поймал взгляд Спасителя. Взгляд словно говорил ему: опирайся, не бойся, все будет как должно.
Тимофей встал, пошел домой, умылся и пошел служить утреннюю службу.
Храм пустовал.
И на следующий день никто не пришел. И через день. И через два.
Но настоятель исправно совершал все службы, которые положены. И литургию обязательно служил.
И вот где-то день на десятый после ночной молитвы отец Тимофей, заканчивая службу, оглянулся и увидел человека в кепке, который робко жался у самого входа в Храм.
– Кепку сними, – не попросил – потребовал священник.
Человек снял с головы картуз и тут же исчез.
Тимофей поругал себя за резкость и несдержанность: мог бы и помягче сказать, поспокойнее. Все-таки первый прихожанин пришел, а он раскомандовался тут.
Но человек уже снова возник, робко выглядывая из-за второй, внутренней двери.
Отец Тимофей улыбнулся:
– Заходите, коли уж пришли. Спасибо, что пришли.
Человек вошел, держа кепку в руках.
Тимофей подошел, протянул руку:
– Отец Тимофей.
Испугался Тимофей этих слов, вздрогнул даже: ни один священник никогда не может называть себя «отец» или «батюшка». Это дело паствы так величать, священнику никак нельзя. И у паствы, и у пастыря Один Отец, единственный.
Но почему-то вырвалось это слово, обратно уж не загонишь.
– Сергей, – робко представился человек.
Отец Тимофей вздрогнул, услышав собственное, забытое уже имя.
Почему-то вспомнил, как пришел к отцу Филарету и как обозлился, впервые услышав от него про смирение.
Зачем это вспомнилось сейчас? Непонятно…
Человек топтался у входа, явно не решаясь задать вопрос.
Отец Тимофей пригласил его сесть на скамью. Присел рядом.
– Я тут работаю на молокозаводе, – тихо произнес Сергей. – Молоко разливаю в бутылки. Ну, в смысле слежу, как агрегат разливает. Молоко хорошее, натуральное. Пользуется спросом. Зарплату дают регулярно. – Он помолчал. – Жена у меня есть. Одна. И сын. Один. – Он еще помолчал и спросил: – Вас, говорите, отец Тимофей зовут? А вы чей отец?
И снова дернулся священник от этих слов: как же он посмел сам себя отцом назвать? Как?
– Паствы своей. Ваш, например.
Сергея аж подбросило на скамье:
– Мой? Странно, как у вас, в церкви, все устроено. Видите меня в первый раз, а – нате вам! – отец. Как такое возможно, не могу понять.
Отец Тимофей посмотрел на Сергея внимательно. Не строго, а изучающе, как смотрит человек на новую, неизведанную доселе местность.
Поднялся и стал нервно ходить перед скамейкой.
Потом, уже после этого разговора, отец Тимофей все думал: как же это он посмел назвать себя отцом? Как же так позволил гордыне овладеть собой, да еще и где: в Храме Божьем?
И чем больше думал, чем отчаянней молился – тем отчетливей понимал: нет на нем греха, нету! Ну, никак не объяснить этим не знающим Бога людям, что он не просто тут в Храме трудится, но болеет за них за всех, переживает, мучается… Как отец страдает за своих неразумных детей. И как по-другому ни старайся – не скажешь иначе. Не придумано лучше…
Отец… Батюшка…
Остановился перед Сергеем.
– Я – духовный отец, понимаете? – стрелял священник словами. – Духовный отец… Я за души ваши отвечаю перед Богом. За души всего прихода отвечаю, всего Забавино. А вы в церковь не ходите. – Отец Тимофей осторожно сел на скамью. – Проблема.
Помолчали.
Сергей вздохнул:
– Семьдесят тысяч в Забавино живет… Семьдесят тысяч душ… Тяжело…
Отец Тимофей опять вскочил:
– А вы вот не хотите в церковь ходить. Без Бога живете… А ведь сказано… – Он махнул рукой отчаянно. – А! Не нужно вам слово Божие… Как же вы живете без него? И как умирать будете? Куда будете умирать? – И снова внимательным своим взглядом посмотрел. – Думали хоть: куда будете умирать?
Сергей улыбнулся виновато, явно не поняв вопроса:
– Так на кладбище свезут. Оно у нас тут одно. Туда и свезут. А куда ж еще и умирать-то?
Отец Тимофей открыл было рот – ответить, но лишь рукой махнул: к чему говорить, когда не слышат?
Еще помолчали.
Отец Тимофей встал, подошел к лампадке, подправил, чтобы не коптила.
Сергей молча за ним следил.
Когда же отец Тимофей вернулся и снова сел на скамью, Сергей заерзал, завздыхал, явно готовясь сказать про важное, и наконец задал тот главный вопрос, за ответом на который и пришел:
– А Бог зачем?
– А трава зачем? Деревья? Небо?
– Трава, деревья, небо – для жизни. Но они ж беспомощные, да? Помочь нам не умеют. А вот Бог зачем, когда у нас такая жизнь?
– Беспомощные? – усмехнулся настоятель. – Помочь не могут? А вот ты представь, что ни травы нет, ни деревьев, ни неба. Какая тогда жизнь будет? Вот так вы и живете без Бога. Без опоры то есть. Без опоры – какая жизнь? Обессиленная.
– Это как понимать?
– А так и понимай. Жизнь есть, а сил ее прожить нету. Так и живете, обессиленные. Где Бога нет, там ни травы, ни деревьев, ни неба. Пустота одна. Так и живете в пустоте. А в Храм не ходите. Сказано ведь: «Дух бодр, плоть же немощна». А вы одной лишь плотской жизнью живете. Откуда бодрость взять?