Страница 3 из 12
– Ну, что ж, приступим к трапезе.
Ели молча.
Сережа старался есть не торопясь, солидно, как мама учила. Получалось плохо. Картофелины сами прыгали в рот и проглатывались мгновенно.
А Филарет все подкладывал. И молчал.
Когда картошка закончилась, Филарет разлил чай. Чай ароматный, вкусный, с травами.
Сережа разомлел. Уже совсем близко замаячил сон. Уходить не хотелось.
– Идти-то есть куда? – спросил Филарет.
– Мир большой, – ответил Сережа и очень обрадовался своему взрослому ответу.
Филарет почему-то расхохотался, а закончив смеяться, подытожил:
– Некуда, значит. Хочешь если, живи здесь. Места много. В школу я тебя определю. – Филарет открыл дверь в одну из комнат и произнес спокойно: – Здесь и живи. Здесь раньше Егор мой жил.
У Сережи никогда не было своей комнаты. Он даже не представлял, что это такое: спать только со своими снами, чтобы ничьи другие, даже мамины, к тебе не могли прийти.
Комната – большая, статная, с кроватью, столом и окном, выходящим на Храм.
– Спасибо, – почему-то прошептал Сережа.
Он прошел в комнату и осторожно сел на кровать. Кровать была жесткая и надежная. Своя.
– Документы-то есть у тебя? – спросил Филарет.
Сережа отрицательно покачал головой: почему-то, уходя из дома, он совершенно не подумал про документы.
– И ладно, – улыбнулся священник. – Война – она все спишет. Сельсовет-то у нас отменили, а печать осталась, и бланки всякие, в том числе и свидетельства о рождении. Не немецкие же тебе выдавать?
– Не, немецкие мне не надо, – согласился Сережа.
– Я тоже так думаю. Немцы думают: если они чего запретили, так того и не будет. Они порядок любят. А русский человек – он справедливость больше порядка уважает. Ибо сказано: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». У нас тут и печати имеются, и бланки. Немцов же выгонят скоро…
Филарет не спрашивал ничего. Если бы он пытать начал – как там да чего, Сережа бы слова не сказал.
Но тут – хороший человек, смешной, волосы – в хвостик, картошкой накормил с маслом, комнату отдельную дал…
И Сережа сразу, забыв про сон, с ходу все рассказал. И про то, как жил. И про отца утонувшего. И как маму убили. И даже как иконы топтал. Понимал, что священнику неприятно будет про иконы слушать, но не рассказать об этом – нечестно.
Филарет слушал молча, не перебивал. И только, когда Сережа про иконы начал рассказывать, на глазах священника появились слезы. От этого карие зрачки его стали казаться еще больше и удивленней.
Вся огромная, бескрайняя жизнь мальчишки уместилась в неполные двадцать минут.
Когда Сережа замолчал, отец Филарет обнял его, поцеловал и перекрестил.
– Не надо меня крестить! – закричал мальчик. – Не надо! Нет никакого Бога, так и знайте! Бог бы такого не допустил!
Отец Филарет вздохнул:
– Господь ничего зря не делает, запомни это! На Бога грех обижаться. Ибо это мы часто не ведаем, что творим. А Он ведает всегда!
Сережа вскочил:
– Что вы такое говорите?! Как вы можете?! И маму, значит, не зря! Да пошли вы!.. Не нужна мне ваша картошка и комната ваша не нужна!
Он ринулся из комнаты вон, но Филарет схватил его за руку:
– Умири себя, умири… Ты ведь не о матери тоскуешь, о себе. Мать твоя – мученица, ей Царствие Небесное открыто. Ей хорошо сейчас: ни войны, ни страха. Даже волнений за тебя нет, ибо знает, что с тобой в дальнейшем случится. Тебе вот – да, тяжко: жить как-то надо… Куда-то необходимо жить… А куда – ты и не ведаешь…
Филарет отпустил Сережину руку.
– И запомни, – произнес Филарет тихо, – «блаженны невидевшие и уверовавшие».
– Как это – блаженны? – не понял Сережа.
– Потом поймешь, – улыбнулся Филарет. – А держать я тебя не держу. Хочешь – ступай, хочешь – оставайся.
– А молиться будете заставлять?
– Заставлять? – Филарет усмехнулся. – К Богу человек сам прийти должен. Ибо сказано: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих». Но покуда человек не услышит это слово, можно лишь молиться за него да ждать, покуда к Богу придет. Дорога эта у всех разная, но самостоятельная всегда.
Сережа ничего не понял, кроме главного: его не будут заставлять ходить в церковь и молиться.
Так Сережа Сторожик начал жить у отца Филарета.
В деревне к отцу Филарету относились по-разному: одни его любили, другие – боялись не любить. Одни ходили в церковь, искренно веря в то, что только с Богом можно пережить эти ужасные годы. Другие не понимали, почему немцы не трогают священника, да и с Богом отношения портить не хотели на всякий случай: война все-таки, мало ли что…
Потому народу в Храм всегда приходило много.
Когда появился у Филарета мальчишка, те, кто любили настоятеля – полюбили его еще больше, а те, кто боялся не любить – еще больше зауважали.
Только бывший председатель колхоза, Семен хромой, спросил:
– Чего пацана в детдом не отдашь?
– Пацана советской власти отдавать? – вопросом на вопрос ответил Филарет.
И Семен больше вопросов не задавал: отошел с тревожным уважением во взгляде.
Документы отец Филарет организовал быстро, так что уже через тройку дней ходил Сережка в школу.
Учиться ему не нравилось, но огорчать Филарета было неловко, поэтому пришлось стать отличником.
Помогал Филарету по дому и с небольшим огородом. Эту помощь отец Филарет почему-то называл послушанием.
Поначалу Сереже слово это не нравилось: не любил он быть послушным. Он считал, что слушаться других – дело нелепое, самому как-то надо понимать, чего делать.
Но постепенно привык. И даже стало ему казаться, что слово «послушание» придает торжественность всему, даже самому обыденному.
Одно дело:
– Пойди огород полей.
И совсем иное:
– Сегодня твое послушание: огородом заниматься.
Привык он и к молитвам перед едой. Сам, конечно, просто стоял, молча, почему-то опустив голову, но молитва уже так не раздражала. Как и иконы. Ну, висят себе картинки и висят.
Иногда, правда, Сереже казалось, что Лики с икон каждый раз смотрят на него по-разному, с картинками из учебника или из книжки какой такого не происходило. А тут…
Иногда Лики хмурились. А то вдруг появлялись у них в глазах веселые огоньки. И, что уж было совсем невероятно, настроение Сережино удивительным образом зависело от того, как смотрят на него Лики с икон. Впрочем, может быть, как раз было наоборот: лица на иконах таинственным образом выражали Сережино настроение.
Впрочем, мальчик изо всех сил старался не верить в Бога и не думать про все эти божественные неясности.
Отец Филарет никогда не приказывал – только просил. И, если Сережа делал что-то не так, не наказывал, а лишь вздыхал длинным и печальным вздохом. От этого вздоха, от взгляда, который вмиг делался влажным и грустным, в мальчика входил абсолютный и всепоглощающий стыд такой силы, что, казалось, разорвет на месте, раздавит, расплющит.
Однажды Сережа спросил:
– Что такое со мной делается?
– Сказано: «Всякий делающий грех есть раб греха», – произнес отец Филарет серьезно и со значением. – А рабом кому же хочется быть? Вот и думай…
Ответ был настолько очевиден, что Сереже категорически не понравился.
«Никакого греха я не делал, – подумал он. – Подумаешь, огурцы забыл прополоть. Тоже мне грех».
Однако неинтересный и даже неправильный ответ отца Филарета почему-то запомнился надолго.
Жили они настолько хорошо и спокойно, что война казалась прошедшей, бывшей когда-то, не сегодняшней.
Иногда к отцу Филарету приходили немцы. Настоятель говорил с ними на их гавкающем языке. Поначалу Сережу это злило, но потом он перестал обращать на это внимание.
И вообще, когда приходили немцы, мальчик старался уйти, не слышать их речь, чтобы не вспоминать облака, плывущие в маминых глазах.
Однажды отец Филарет принес ему книгу под названием «Евангелие»…