Страница 42 из 48
Поэтому я не мог позволить себе рисковать.
– Я не лгу вам, – произнес он, помолчав.
Странно, но я даже сумел ответить ему спокойным, почти мягким голосом:
– Докажите.
– Как? – спросил он. Голос его звучал устало. – Как, черт подери, вы хотите, чтобы я доказал вам?
– Посмотрите на меня.
Он застыл, упершись взглядом в пол у моих ног:
– Я не… Я не уверен, что этим можно достичь чего-либо, Гарри.
– Ладно, – сказал я, делая попытку встать. – Как мне пройти к машине?
– Постойте! – Он поднял руку. – Ладно. – Он поморщился. – Ох, надеялся я, что обойдется без этого. Не знаю, что вы там увидите… Не знаю, сможете ли вы после этого относиться ко мне по-прежнему.
– Ерунда, – отмахнулся я. – Только нам лучше сесть.
– Сколько времени это займет?
– Несколько секунд, – ответил я. – Хотя покажется, что дольше.
Он кивнул. Мы уселись на пол в паре футов друг от друга – у стены под портретом моей матери. Томас глубоко вздохнул и поднял свои серые глаза на меня.
Глаза – окна в душу. Причем буквально. Чей угодно взгляд в упор заставляет вас почувствовать себя довольно неуютно. Не верите – попробуйте сами: загляните в глаза совершенно незнакомому человеку и не отводите взгляда до тех пор, пока не почувствуете, как подаются барьеры между вами, заставляя вас неловко умолкнуть, а сердца – забиться чаще. Глаза многое рассказывают о человеке. Они отображают эмоции, намекают на то, какие мысли роятся за ними. Едва ли не первое, что мы учимся распознавать в младенчестве, – это глаза тех, кто заботится о нас. С колыбели мы знаем, насколько они для нас важны.
Для чародеев вроде меня эффект от взгляда в глаза кому-либо еще сильнее; он даже опасен. Взгляд в глаза рассказывает мне все о человеке, о его сути. Я вижу это с такой ясностью, такой отчетливостью, что оно навеки запечатлевается, словно выжженное у меня в голове. Я вижу тех, с кем встречаюсь взглядом, насквозь, до самого дна, – и они видят меня точно так же. При этом невозможно скрыть что-либо, невозможно обмануть. Конечно, я не вижу все до единой мысли, все до единого воспоминания, но я вижу нагую душу, нагие эмоции, и они говорят мне все о том, с кем и с чем я имею дело. Не самый тонкий инструмент, но более чем достаточный для того, чтобы понять, искренен со мной Томас или нет.
Я встретился взглядом с серыми глазами Томаса, и барьеры между нами рухнули.
Мне показалось, я стою в келье… такую могли, наверное, оставить где-нибудь на Олимпе вымершие боги. Все вокруг меня было сделано из холодного мрамора – белоснежного и угольно-черного. Пол казался огромной шахматной доской. Тут и там стояли скульптуры из такого же камня. Капители мраморных колонн терялись в полумраке над головой. Потолка я не видел. И стен тоже. Освещение выглядело необычно: серебристое, холодное. Ветер скорбно вздыхал между колоннами. Где-то вдалеке погромыхивал гром, в воздухе отчетливо ощущался запах озона.
Посередине этой богом забытой руины стояло зеркало размером в добрые гаражные ворота. Точнее, «стояло» – не совсем верное слово: оно держалось в серебряной раме, казалось выраставшей прямо из пола. Перед зеркалом находился молодой человек с вытянутой перед собой рукой.
Я подошел поближе. Шаги мои отдавались в колоннах гулким эхом. Я приблизился к молодому человеку и пригляделся к нему. Это был Томас. Не тот Томас, каким я видел его своими глазами, и все равно я понимал, что это Томас. Эта версия не отличалась убийственной красотой. Лицо казалось чуть попроще. И взгляд производил впечатление слегка близорукого. Лицо его исказилось от боли; плечи и спина напряглись словно от непосильной ноши.
Я заглянул мимо него, в зеркало. То, что я там увидел, относилось к тем вещам, о которых я предпочел бы забыть. Однако не мог.
Комната в отражении на первый взгляд напоминала ту, в которой я стоял. Однако, приглядевшись, я понял, что материалами для нее послужили не белый и черный мрамор, а темная запекшаяся кровь и выбеленные солнцем кости. Там, в зеркале, прямо напротив Томаса стояло странное создание. Гуманоид, плюс-минус одного роста с Томасом; от кожи – шкуры? оболочки? – исходило легкое серебристое сияние. Съежившаяся, словно перед прыжком, тварь казалась гротескным чудищем из страшного сна и в то же время завораживала какой-то жуткой красотой. В ослепительно-белых глазах полыхало безмолвное пламя. Тварь не сводила с Томаса взгляда, полного ненасытного, жадного аппетита.
Рука чудища тоже тянулась к зеркалу, и, присмотревшись, я с ужасом заметил, что она едва не на фут высовывается из его поверхности. Ее сверкающие когти впивались Томасу в руку выше запястья, и из раны капала на пол темная кровь. Томасова рука тоже утопала в зеркале – я видел, как стискивают его пальцы руку чудища. Оба боролись: Томас пытался вырваться; чудище – утащить его в зеркало, туда, в мир запекшейся крови и костей.
– Он устал, – произнес женский голос.
В зеркале появилась моя мать в свободном развевающемся платье роскошного сочного синего цвета. Глядя на безмолвную борьбу, она приблизилась. Портрет не льстил ей – жизнь и энергия переполняли ее, да и движение добавляло ей красоты по сравнению с застывшим изображением. Она оказалась довольно высокой – почти шести футов, и это в сандалиях на плоской подошве.
У меня перехватило дыхание. Я ощутил на щеках слезы:
– Ты настоящая?
– А почему должно быть иначе? – удивилась она.
– Ты можешь быть просто мыслями Томаса. Только не обижайся.
Она улыбнулась:
– Нет, детка. Это и правда я. По крайней мере, в некоторой степени. Я вас обоих подготовила к этому дню. В обоих я оставила эту свою затею – частицу того, кто я и что я. Хочу, чтобы вы оба знали, кем приходитесь друг другу.
Я с трудом перевел дыхание:
– Он правда твой сын?
Мать улыбнулась, и в темных глазах ее зажглась лукавая искорка.
– Ты ведь всегда славился отменной интуицией, младшенький мой. Что она говорит тебе на этот раз?
Взгляд мой затуманился слезами.
– Что это правда.
Она кивнула:
– Верь мне. Я ведь не могу защитить тебя, Гарри. Вы должны сами позаботиться друг о друге. Твоему брату нужна твоя помощь, как и тебе – его.
– Я не понимаю, – махнул я рукой в сторону зеркала. – Что ты имела в виду, говоря, что он устал?
Мать посмотрела на Томаса:
– Девушка, которую он любил. Ее больше нет. Она была его силой. Это знает об этом.
– Это? – переспросил я.
Она кивнула в сторону зеркала:
– Голод. Его демон.
Я проследил ее взгляд. Томас-образ едва слышно выдохнул какие-то слова, и Голод в зеркале отозвался фразой на незнакомом мне, скользком языке. Я не понял ни того ни другого:
– Почему ты не поможешь ему?
– Я сделала то, что в моих силах, – ответила мать. Во взгляде ее вспыхнула темная, застарелая ненависть. – Я сделала все для того, чтобы его отец получил достойную кару за то, что он сотворил с нами.
– С тобой и с Томасом?
– И с тобой, Гарри, тоже. Рейт еще жив. Но он ослаб. Вдвоем у вас с братом есть шанс одолеть его. Ты все поймешь.
Голод прошипел Томасу еще несколько слов.
– Что он говорит? – спросил я.
– Говорит, чтобы тот сдался. Говорит, что нет смысла больше сопротивляться. Что он никогда больше не оставит его в покое.
– Это правда?
– Возможно, – кивнула она.
– Но он все равно сопротивляется.
– Да. – Она посмотрела на меня, и горечь мешалась в ее взгляде с гордостью. – Это может погубить его, но он не сдастся. Он же мой сын!
Она переместилась к самому краю зеркала и вытянула руку вперед.
Она вынырнула из зеркала, как из застывшей воды.
Я шагнул ближе, протянул руку и коснулся ее пальцев. Они оказались мягкими, теплыми. Она взялась за мою ладонь и чуть сжала. Потом подняла руку и коснулась моей щеки:
– Как и ты, Гарри. Высокий… прямо как твой отец. И мне кажется, сердце у тебя тоже его.
Я не нашелся что ответить. Просто стоял и беззвучно плакал.