Суглоб

А дальше – смех, будьте любезны.

Такой вот смех.

Впрочем, позже, когда сомнительные игры станут для меня такой же процедурой как ужин или прогулка, качество сомнительного смеха может измениться, но, опять же, не в лучшую сторону. К примеру, в самый неподходящий момент забавная мысль может придти мне в голову, ибо голова моя редко отдыхает, и я опять же рассмеюсь.

Это частенько случается, когда я остаюсь наедине с собой.

И в присутственных местах случается подчас.

Так что, как не поворачивай – чудовищный конфуз и растерянность в перспективе.

Омут. Омут.

А вот живут же те, другие, настоящие люди, сохраняя серьезность, невозмутимость и значительность, точно и не знакомы с сомнительными играми вовсе. Но то – другие люди. Очень сильные.

Их много.

Большинство.

Кроме прочего, к миссии родителя я не был готов, так как к детям у меня особое отношение, и если возня в песочнице кажется мне интересной, я, нисколько не задумываясь о своем возрасте и положении в обществе, с легкостью могу принять в ней участие.

Возможно, супруга моя, как большинство женщин, имела бы некие представления о том, что такое семейная жизнь, и попыталась бы как-то обустроить, обучить и упорядочить. Однако, по моим наблюдениям, представления эти, в сочетании с заложенным генетически неудержимым стремлением свить и заполнить гнездо, представляют собой ядовитую смесь, способную вызывать у самих женщин не болезнь, но несчастье.

Наконец, что сталось бы с моей миссией?

Да разве смог бы я при всех супружеских хлопотах и парадоксах уберечь в себе Гиперборею?

Навряд ли.

Тогда, зачем все?

Предположим, родился бы у меня ребеночек. Хороший, да пригожий. Сказочный ребеночек, потому что от меня может родиться только сказочный ребеночек.

И где прикажете ему жить? когда империя счастья по-прежнему не найдена, так как отец его, вместо того, чтобы следовать внятной и благородной цели, увлекся сладкой суетой.

Этак и до диабета не далеко.

Вождение катка представляет собой нечто среднее между стихосложением и управлением дирижаблем. Всегда вдохновение и запах свежести.

На катке ты не обгоняешь пространство, но как будто идешь с ним в ногу, так что, со временем начинаешь угадывать, когда зашевелится южный ветер, а когда соберется с духом дождь.

Вождение катка – призвание и радость.

Во всяком случае, для меня.

По моим предположениям, моя жена простила и покинула бы меня через три месяца после свадьбы. Уходя, она голосила бы как профессиональная плакальщица.

И подумалось бы мне тотчас – запятая.

Какая запятая, зачем запятая?

Или ушла бы незаметно, как это произошло в случае с Разуваевым. Даже не знаю, какой вариант ухода предпочтительнее, какой выбрать.

Так или иначе, истории повторяются.

Кто такой Разуваев?

О Разуваеве расскажу непременно. Примечательный своей непримечательностью человек.

Или персонаж. Это уж вы сами решайте.

Увлечение писанием вносит в жизнь человека немыслимую сновидную сумятицу. День перемешивается с ночью и в душе образуется вялое такое мерцание, наподобие петербургских белых ночей.

Однако жениться когда-нибудь придется.

Почему?

Не знаю.

Вообще в моих заметках (почему бы не назвать все это заметками?) множество покинутых. На первый взгляд может показаться – перебор. Но это не так. Поговорите со своими друзьями, товарищами, знакомыми, малознакомыми и вовсе незнакомыми. Если вам удастся расположить их к себе, вывести на хоть сколько-нибудь откровенный разговор, уже на пятнадцатой, максимум, шестнадцатой минуте беседы вам сообщат, что кто-нибудь когда-нибудь кого-нибудь покинул.

А в большинстве случаев выяснится, что покинули как раз вашего собеседника.

Господи, да что там говорить? Вспомните свою собственную жизнь.

Вот и следующий эпизод, собственно, о том же.

Представьте.

Иннокентий Иннокентиевич Разуваев пишет письмо некогда преданной, и, вдруг (то есть совершенно неожиданно, кажется и для нее самой) предавшей его жене.

Представьте.

Однажды утром Иннокентий Иннокентиевич проснулся и обнаружил, что жены больше в доме нет. И произошло это в тот момент, когда Иннокентий Иннокентьевич как раз нуждался в ней, точнее в том самом стакане воды, о котором говорят всегда и все, если вспоминают о предстоящей беспомощности.

Разуваев умирал с похмелья. Не фигурально, а по-настоящему. С испекшейся головой, разверзшейся в кошмаре душой, матовым шаром в груди и омертвевшими конечностями.

Одному Богу известно, как он выжил тогда.

Богу и больше никому.

Перед тем, как приняться за письмо Иннокентий Иннокентиевич Разуваев освобождает холостяцкий уже свой стол от грустной посуды, тщательно протирает его бывшим вафельным полотенцем, бережно, точно сапер мину опускает на изрытую оспой столешницу еще не лишенный иллюзий лист бумаги и задумывается, – Сколько же времени прошло?

Пишет, прошло…

Пишет едва удерживаемым щепотью хвостиком химического карандаша.

Мысль зажмуривается и зевает, посчитать, посчитать…

Что посчитать? зачем посчитать?…

Щепоть погружается в рот, губы Иннокентия Иннокентьевича синеют как у Пьеро, что закономерно, так как будущему письму, вероятнее всего, грозит драматическая судьба.

Теперь зажмуривается и зевает уже сам Иннокентий Иннокентьевич, только чай, крепкий чай, теперь только крепкий чай.

Чай?

Чай.

Вот это – напрасно. А вот это – напрасно

Хотя и неплохо было бы. Хотя – вовсе и не факт.

Анекдот.

По этому поводу был какой-то анекдот. Какой анекдот?

Надо бы вспомнить, что ли?

Хорошо, напрягусь, вспомню, а кому рассказывать?

И не факт, что анекдот смешной. Назидательный? Да. Однозначно. Но вот смешной ли?

Назидание и смех редко сочетаются.

Никогда.

Ну и зачем нужен такой анекдот?

Отстань.

Прошло… прошло… семьсот шестьдесят семь дней. Ровно семьсот шестьдесят семь дней

Однако какая память?! Какая все-таки память?! Да, анекдота не вспомнил. Так он и не нужен. Но устный счет! Устный счет – это, доложу я вам… Память, стало быть, на месте. Все же не зря мучили меня в детстве этими задачками. Страдания неописуемые. Однажды над такой задачкой вот этим самым карандашом ткнул себе в глаз. Не нарочно. Испугался! Думал, буду одноглазым. В девять-то лет лишиться глаза!

Или в восемь?

Нет, в девять, в девять, точно…

Своим письмом Иннокентий Иннокентьевич не ставит задачи вернуть жизнеточащую оглушительную Валентину, так зовут бывшую жену Иннокентия Иннокентьевича. Мало того, сама мысль о возможном ее возвращении вселяет в его душу беспорядок и озноб. Скорее письмо это должно стать неким отчетом перед самим собой о прожитых семистах шестидесяти семи днях взрослого самостоятельного мужчины, способного к независимости в суждениях и поступках.

Поступков было мало. Поступков, признаться, совсем не было. Что же касается суждений, они, конечно, присутствовали, но, вот странность, едва вспыхнув, тотчас угасали как слабые спичечные язычки.