Суглоб

Что такое смех, если взглянуть на него с точки зрения физиологии? Судорога. А с эстетической точки зрения – гримаса. Во всех прочих проявлениях ни судороги, ни гримасы не вызывают в нас положительных эмоций, мало того, мы побаиваемся их и стремимся пренебречь ими. Со смехом же – все наоборот. Так отчего же мы рады смеяться? Вот скажите, почему мы смеемся?

– Смеемся от того, что смешно.

– Не исключено. Но разве это главное?

– Что же главное?

– Главное – то, что все устроено и придумано без нас. И нечего в этом копаться, пытаться понять, покуда мы здесь. А вот когда мы окажемся там, – указующий перст, – когда мы окажемся там, все откроется. Это самое «кто мы, откуда и куда мы идем». Мы сделаемся другими, другим. Никаких тайн, загадок, а, следовательно, никакого смеха. Понимаете?

– Не совсем, – в действительности, мне совсем не хотелось участвовать в дискуссии, я наслаждался мыслью о грядущей Гиперборее. Интересно, есть ли там катки?

– Ну, как же? – не унимался мой визави, – смех есть продукт неожиданности, недоумения. А коль скоро вы осведомлены, все предугадываете, предвидите? Коль скоро, вы за пять минут до того как поезд сойдет с рельсов, уже знаете, что поезд сойдет с рельсов?…

В это мгновение поезд действительно тряхнуло так, что Продин вновь ударился, на этот раз об угол столика.

– И вот опять вам не смешно, – продолжил он, морщась и тормоша ушибленный висок, – Да. Вас всерьез отучали от смеха. Угадал? Вижу, вы были хорошим учеником – таким букой смотрите. Ударился человек, разве это не смешно? Да на этом построены все самые медоточащие и звонкодивные комедии. А я все равно насмешу вас.

Улыбка вежливости занялась на моем лице.

– Вот, вот, вот, – подхватил мелодию Продин, – А я насмешу вас еще больше. Хотите? Я люблю, когда люди смеются. Нет, в самом деле, у вас очень серьезный вид. Что-нибудь случилось? Понимаю, скучно в дороге.

А знаете, как мы поступим? Я насмешу вас.

Мое терпение подходило к концу.

– Послушайте… – начал я, еще не зная, чем закончу фразу.

– Нет, теперь вы меня послушайте…

– Я…

– Нет, нет, не перебивайте меня. То, что я сейчас сообщу – очень важно, вы должны знать. Вот – мое падение с полки… А знаете ли вы, что в ноги вам рухнуло только мое тело? И только. Улавливаете мою мысль?

– Не совсем.

– Сам я остался на полке. Как лежал, так и остался лежать. Тело пало, а я по-прежнему на высоте положения.

Хотите сказать, что так не бывает? А вот и ошибаетесь. Очень даже бывает. Если вдуматься, только так и бывает. Это очень просто доказывается. Как теорема в пятом классе. Хотите, докажу?

Нет ничего проще. Вот скажите, что сильнее – душевная боль или физическая? Душевная, душевная, безусловно. Со мной можно спорить. Можно сказать, что бывает такая физическая боль, когда человек уже и себя не помнит. И, вероятно, с этим нельзя не согласиться. Но речь-то идет совсем о другом. Речь идет о том, что тело наше – это, всего лишь тело, а душа – это душа. Тот замес, что мы наблюдаем в юности, довольно скоро распадается.

Продин отчего-то перешел на шепот, – В космическую пыль. Вы думали об этом? А, может быть, для вас это очевидно? Скажите честно, вы знали об этом? Для меня это чрезвычайно важно. Не молчите, скажите.

– Как-то неловко.

– В чем неловкость?

– Вы так и сидите на полу.

– И еще. Относительно тела. Любопытное наблюдение. Вот мне приходило – как могли любить этих закрепощенных девушек и женщин двадцатых годов двадцатого века, всех этих синеблузниц и физкультурниц в сатиновых трусах? Разве могло быть в них что-нибудь волнующее? И вдруг, случайно, в какой-то хронике я наткнулся на необыкновенную красавицу. Хроника черно-белая, исцарапанная, дрожащая. Трудно сказать с уверенностью, но по структуре губ и глаз я предполагаю, что она была рыжей. Так вот, никакое самое изысканное и двусмысленное белье не пошло бы ей, так, как эта режимная униформа.

И вот еще вам пища для ума – в реальном времени превратившаяся в глухую старуху, другого человека, скорее всего уже покойная, казалось бы, та же самая женщина с экрана кружила мне голову.

Некоторое время я нянчил в себе это видение, смаковал, можно сказать. Никак не мог понять, в чем дело.

Только ли фигурка? Не трусы же, в конце концов?

Может быть, сочетание несочетаемого?

Да нет же.

Дошло до меня однажды.

Взгляд

Ее душа была свободна от предубеждений и запретов. Ей было любопытно все, желанно все и она в то мгновение могла все. Решительность и решимость. Понимаете, что я имею в виду? Вот оно – начало распада, упомянутого мной материалистического замеса.

Между прочим, доведется мне встретить эту женщину, я убегу. Я всегда бегу от женщин, предначертанных мне судьбой. Если было бы иначе, я бы никогда не стал писателем.

Я – писатель.

Член Союза и все такое.

Продин.

Меня звать Продин.

Николай Антонович Продин

Может статься, совершенно случайно вам попадалось мое имя? Еще недавно я слыл довольно успешным писателем.

«Путь в будущее», «Светлые дни», «Все будет как всегда», – не читали?

В свое время «Светлые дни» можно было купить, только сдав тонну макулатуры. Не помните те времена?

Теперь слова писатель стесняются. Избегают. Теперь принято говорить «литератор». А что такое литератор? Что они подразумевают под этим «литератор»? Кто это? Критик? Учитель литературы? Где? В школе? В институте? А может быть в яслях? В результате не стало ни критиков, ни учителей, ни самой литературы. Пошлость и спесь.

Ленин в какой-то анкете назвал себя литератором, вот оттуда и пошло.

Ленин до сих пор повелевает нами. Отрицание его – не большее, чем временная неприязнь к обожаемому учителю, одна из красочек любви.

Любите Ленина?

Любите, любите

Я, как и все мы, был увлечен революцией. Это теперь не модно, этого стесняются. А я переживал, что родился позже, не застал, так сказать. Все мы переживали, что не застали этого пламени, так сказать.

Ну, так я придумал маленькое пламя для себя, точнее для своих персонажей. Я писал о пиротехниках и пожарных. Улавливаете конфликт?

Что скажете? Пахнет революцией? Нет?

Прокопченные златокудрые герои в чертоге огня вершат судьбы человечества. Их не очень-то замечают. Вне огня они, как бы это лучше сказать, тускнеют что ли. Становятся неприметными, серыми. Плохо говорят, мне всегда удавались косноязычные персонажи.

Хорошо горят, но плохо говорят. Ха-ха.

Глупость сморозил, согласен. А все – чтобы только рассмешить вас.

Пьют отчаянно

И я выпивал с ними. Умирал раз шесть не меньше. Был молод, старался не уступать, а закалка – не та…

В те времена, когда я описывал своих солдат огня, люди мало что знали о пожарах. Эта информация замалчивалась. Впрочем, и пожаров было не так много. Потому мои книги пользовались успехом. В них присутствовали волнующие, немножечко авантюрные, немножечко детективные детали. Хотя линию я соблюдал всегда. Вы понимаете, о какой линии я говорю? Теперь я бы назвал это линией лояльности. Вы понимаете, о чем я говорю?

Ха-ха. Эзопов язык, да?

А как вы хотели? Мы так научены. И, уверяю вас, в этом нет ничего дурного.

Если хотите, в этом много вкуса. Недосказанность – великая вещь. Недосказанность рождает любовь.

В моих книгах присутствовал эффект костра. Я называю это эффектом костра.

Наблюдали вы когда-нибудь за костром? Ловили себя на мысли, что не в силах отвести взгляда от этого необъяснимого зрелища?

Теперь, когда наши, так сказать, пожелания сбываются… понимаете о каких пожеланиях я говорю? «Гори все синим пламенем…» – вот о каких пожеланиях я говорю… так вот, теперь, когда наши пожелания сбываются, будем говорить, сбылись уже, интерес к моим опусам пропал. Теперь им трупы подавай. Как говорится, огонь, вода и медные трупы.