Страница 4 из 6
Мне хотелось быть старой. Надоело быть такой молодой, такой идиотски понимающей, такой идиотски забывчивой. Надоело вообще хоть чем-нибудь обладать. Я ощущала себя интернетом, переполненным всевозможной информацией, но вся она была совершенно равноценной, а все ссылочки напоминали тонкие белые корни сломанного растения, вырытого из почвы и высыхающего, лежа на боку. Как только я пыталась получить доступ к самой себе, как только пыталась кликнуть на себя, пыталась хоть немного углубиться в значение этого «я», в смысле, углубиться дальше единственной быстро загружающейся страницы на Facebook или MySpace, я словно бы знала, что однажды утром проснусь и попытаюсь залогиниться, но обнаружу, что даже этой версии «меня» больше не существует, поскольку во всем мире упали все сервера. Настолько оторванная от корней. Настолько хрупкая. И что тогда делать бедной Антее, бедняжечке?
Я бы села в сарае. И согрелась. И спрятала голову под крыло, бедняжечка.
Мне стало интересно, помнит ли Мидж эту песню – о птице в сарае и приближающемся снегопаде. Я помнила, что это как-то связано с мамой. Я не знала, это подлинное воспоминание или я просто его придумала.
Я села на кухонный пол. Начертила пальцем на паркете квадрат. Перестань. Возьми себя в руки. Я должна была уже ехать на работу. У меня уже должен был начаться следующий новый день в новой «Чистоте». У меня была хорошая новая работа. Я зарабатывала хорошие деньги. Все было хорошо. Я была креативщиком. Вот чем я была. Вот кем я была. Антея Ганн, креативщик из «Чистоты».
Но я смотрела на своих дедушку и бабушку на фото, обнимавшихся и склонявших друг к другу головы, и мне хотелось, чтобы мои собственные кости рассыпались, хотелось, чтобы они перемешались, обглоданные рыбами, с костями другого тела, тела, которое мои кости, душа и сердце любили с бездонной уверенностью десятки лет, и чтобы теперь мы оба лежали на глубине, позабыв обо всем, кроме того, что голые кости – на темном морском дне.
Мидж была права. Я опаздывала на работу. Уже опоздала.
Не Мидж. Имоджен. (Кит.) Какое волшебное слово?
Хорошо, хоть у сестры шекспировское имя. Хорошо, хоть ее имя что-то означает. Антея. Ну ей-богу.
Разве детей не должны называть в честь богов и богинь, рек, важных мест, героинь книг или пьес, или членов семьи, которых не стало еще до их рождения?
Я поднялась на второй этаж и оделась по-деловому. Спустилась на первый этаж. Взяла зонтик. Надела куртку. Остановилась и посмотрела в зеркало, перед тем как выйти из дома. Мне был двадцать один год. У меня были светлые волосы и голубые глаза. Меня назвали Антея Ганн, в честь какой-то девушки из прошлого, которой я никогда не видела, девушки из вечерней субботней телепередачи, девушки, которая всегда что-то крутила, всегда носила симпатичные платья и на которую мама, когда она сама ростом да была еще с вершок, всей душой мечтала быть похожей, когда наконец вырастет.
На улицу я вышла мрачная. Вдохнула чистого воздуха. Воздух был наполнен птичьим пеньем. Я вышла на улицу, ожидая, что идет дождь, но там было солнечно, там было так неожиданно, так откровенно солнечно, такой резкий весенний свет исходил от реки, что я спустилась по береговому склону и села посреди нарциссов.
Вверху по тротуару проходили люди. Они смотрели вниз на меня, как на сумасшедшую. Перила обходила дозором чайка. Она разглядывала меня, как сумасшедшую.
Явно, никто никогда не спускался на берег реки. Явно, никто не должен этого делать.
Я скатилась к водной кромке. Обувь для этого не подходила. Я сняла ее. Трава была очень мокрая. Подошвы колготок от нее потемнели. Я испорчу деловой костюм.
Поверхность Несса рядом с берегом была усеяна цветами, они плескались у моих ног – тонкая изморозь из плавучих лепестков, которые сдуло ветром с деревьев возле собора за спиной. Реку обрамляли церкви, словно демонстрируя: порядочные люди еще во что-то верят. Возможно, они и верили. Возможно, считали, это что-то меняет: все ритуальные венчания, крещения, конфирмации и погребения, все эти столетия, когда в разных своих церквях, наполненных одним и тем же холодным воздухом с гор и c Ферта, люди просили о том, чтобы вещи доказали, что они все-таки имеют смысл, просили о каком-нибудь подтверждении того, что мир находится не в человеческих, а в более важных руках. Лично я была бы счастлива, думала я, сидя на мокрой траве и засунув руки в еще не остывшие туфли, если бы просто знала, что мир – это ягода в клюве у птицы или всего-навсего скошенная дернина вроде этой, которую одним прекрасным весенним утром извлекло из космической пустоты то или иное бессмысленное существо. Этого бы хватило. Вполне хватило. Достаточно просто знать это наверняка.
Сама река была быстрой и черной. Она утешала. Она текла здесь задолго до того, как появился городок с его магазинами, церквями, ресторанами, домами, снующими горожанами, судостроением, рыбной ловлей, портом, многолетними войнами из-за того, кто будет получать со всего этого барыши, а затем с переправкой горских мальчиков-солдат на юг для участия в войнах королевы Виктории, переправки на суднах по новенькому каналу, а затем по озерам в ледниковых расселинах долины Грейт-Глен.
Если бы я захотела, то могла бы просто войти в реку. Могла бы встать и скатиться по береговому откосу. Могла бы просто отдаться быстрой древней реке, броситься в нее камнем.
Возле ноги лежал камень. Это был местный камень, с белыми ребрами и поблескивающей внутри слюдой. Я швырнула его вместо себя.
Река рассмеялась. Клянусь. Она рассмеялась и изменилась, пока я смотрела. Изменившись, она осталась прежней. Вся суть реки заключалась во времени – в том, что время вообще-то очень мало значит. Я посмотрела на часы. Блядь. Я опоздала на полтора часа. Ха-ха! Река снова надо мной рассмеялась.
И я тоже рассмеялась и, вместо того чтобы идти на работу, отправилась тусоваться по новому торговому центру.
Теперь у нас здесь были такие же магазины, как и во всех больших городах. В них были все крупные марки и те же самые лейблы. Поэтому мы здесь стали точно такими же хорошими, как и все большие города по всей стране, что бы ни означало слово «хороший».
Но в торговом центре было полно безгранично грустных покупателей, и люди, работавшие там в магазинах, были даже еще грустнее, а некоторые казались жадными и смотрели на меня так, будто я представляла угрозу, будто я могла что-то украсть, пока бродила и ничего не покупала в пол-одиннадцатого утра. В общем, я ушла из нового молла и вместо этого отправилась в букинистический магазин.
Букинистический магазин раньше был церковью. Теперь он стал церковью для книг. И здесь было ровно столько книг, отданных другими людьми, что можно было их листать, но тебя ничуть не тошнило. Как в том стихотворении – сидишь и читаешь себе книжку, а потом закрываешь ее и ставишь на полку, и жизнь так коротка, что, возможно, умрешь еще до того, как раскроешь эту книгу снова, а ее страницы, отдельные страницы, запертые в книге на полке, возможно, больше никогда не увидят свет. Короче, мне пришлось уйти из магазина, поскольку его владелец подозрительно на меня зыркал, ведь я проделывала то, что непроизвольно проделываю во всех книжных магазинах из-за этого злополучного стихотворения: беру книгу с полки и раскрываю веером, чтобы каждая страница увидела немного света, затем ставлю обратно, потом беру следующую и делаю то же самое, а это отнимает кучу времени, хотя в букинистических, похоже, не возмущаются так, как в «Бордерс», «Уотерстоунз» и прочих, где продавцам обычно не нравится, если сгибаешь или ломаешь корешки новых книг.
Потом я остановилась взглянуть на большой плоский камень, забетонированный в тротуаре рядом с мэрией, – знаменитый камень, старейший и важнейший камень в городе, старейшее доказательство существования города в том городе, где я выросла. Говорят, встарь на этот камень прачки ставили корзины с бельем по пути к реке и обратно или же терли о него белье, когда стирали, – не знаю, что из этого правда и правда ли хоть что-то.