Тропа небытия

Тимофей Печёрин

Тропа небытия

1

Времени мало.

Поднявшись вечером на вершину башни, я вижу в сумерках россыпь огоньков. Не звезд, нет. То во множестве горят походные костры по другую сторону от городской стены. И мне не требуется прибегать к особым умениям, недоступным большинству, чтобы представить, едва ль не увидеть людей у этих костров.

Вижу их, пахнущих чесноком, перегаром и застарелым потом. С засаленными патлами, похожими на гривы старых львов, и клочковатыми грязными бородами — приютами для вшей.

Буквально вижу, как эти люди сидят, лениво обмениваясь грубыми шуточками или разговорами на низменные темы. Кабы псы или даже шакалы обладали даром речи — примерно такие же слова мы услышали бы и от них.

Сидят… увешанные железом с головы до ног. Отчего в разгар солнечного дня чувствуют себя так, будто живьем угодили в адские котлы.

О да! Я позволю себе это мелкое злорадство. Имею право. Как и все жители Дийлата. И других городов, где ступила нога этих грязных мужланов, привыкших трусливо прятать тела под тяжелыми доспехами.

Пришельцы с севера, которых язык не поворачивается назвать гостями. И не только потому, что явились они без приглашения. Даже слабоумному попрошайке из грязного переулка, норовящему беседовать с ишаками проезжающих мимо торговцев, понятно: никто не приходит с добром, бряцая оружием.

Да и если на то пошло, с добром вообще мало кто из попирающих землю готов прийти хоть к соседу, хоть на другой край света.

Сначала из других городов и поселений доходили до нас разные слухи об этой закованной в железо орде и об их бесчинствах. А теперь пришельцы с севера явились сюда.

Как я слышал, в их землях всякий, кто способен нацарапать собственное имя, уже считается грамотеем, а умеющий связать больше двух слов — мудрецом. Обладатель же подлинного знания, глубокого и разностороннего, почему-то оказывается безнадежным грешником и прислужником адских сил, противным Всевышнему. А потому достоин смерти и последующих вечных мук.

Вот и обрекали без устали жители северных земель истинных мудрецов и людей, постигших великие искусства, на муки и смерть; обрекали, пока не загубили, похоже, всех у себя на родине. Чтобы потом прийти за этим же в наши города.

Но разве можно, чтобы знания и искусства обернулись во зло и вред людям — что и есть самый главный грех? Почему? И как невежество, напротив, может быть во благо? Коль сам Всевышний вначале времен принес свет, разогнавший тьму над миром, то почему нам, смертным, должно пребывать во тьме дикости, незнания и суеверий?

Не понять мне этого. И не думаю, что понимают те, кто засел и жжет костры под нашими стенами. Как и те, даже, кто яростными воплями, стращая муками Преисподней, пригнал эту орду в тяжелых доспехах в наши края.

Впрочем, глупо было бы надеяться переубедить этих людей, заставить их убраться от наших стен… словами. Как и хоть какими-нибудь разумными доводами. Невозможно разумно говорить с тем, кто запуган. А закованные в железо душегубы с севера именно запуганы. Боятся небесных кар и адских мук, о которых им вещали тамошние проповедники. Боятся этой земли — для них чужой и враждебной. Колдунов боятся… так у них называют магов и прочих мудрецов.

Только сбившись в толпу да потрясая мечами, эти люди могут почувствовать то, что вполне сойдет за храбрость. Или хотя бы забыть о страхе здесь и сейчас. Особенно если сопротивления они, вооруженные и спекшиеся в своих доспехах, почти не встречают.

Трудно… нет, невозможно переубедить таких людей. И остановить, увы, тоже. Даже стена едва ли удержит врагов надолго. Слишком их много, слишком яростные они. Озверели от жары. И в то же время пребывают в том нездоровом воодушевлении, какое испытывает пьяница при виде бочонка с вином. По той же причине — чувствуя, что цель их похода близка.

Надо сказать, не один я такой — не питающий ложных надежд. Вхожий во дворец эмира, я наслышан, какие разговоры ведутся при дворе.

Там, к великому прискорбию, тоже не рассчитывают ни продержаться долго в осаде, ни отбиться. Все, на что надеются правитель города и его приближенные — попробовать откупиться.

Напрасные надежды! Сколь бы ни был богат Дийлат, глупо предлагать лишь часть этих богатств тем, кто может взять все и силой. Не говоря уж о том, что не за золотом и самоцветами нагрянули сюда чужаки. Мирские богатства — лишь приправа к основному блюду, приманившему их в наши края.

Пришли они, как я уже говорил, чтобы истребить мудрых и искусных людей, на севере объявленных прислужниками нечистого. А также прихватить кое-какие реликвии, почитаемые священными и у них.

Одна из таких реликвий, к добру или худу, оказалась в моих руках. Из-за нее, кстати, едва прослышав о вторжении, я и не надеялся, даже мысли не допускал, что наш город сможет остаться в стороне, избежать общей участи.

А говорю я о священной серебряной чаше, из которой, по преданию, трапезничал сам Всевышний, когда в человеческом обличии сошел на землю.

Да, я не совсем беззащитен. Моих особых умений хватит, чтоб поразить молниями и испепелить… ну, скажем, человек десять, если вздумают подойти к башне. Или даже сотню. Но остальные тысячи задавят меня числом, забросают стрелами, возьмут измором.

Так что очень хорошо я представляю себе свое будущее — причем весьма близкое, а далекого будущего у меня, похоже, нет.

Мою башню предадут огню заодно со всем городом. Мои записки, труд всей моей жизни, сгорят или будут брошены в выгребную яму. Чашу прихватит с собой какой-нибудь из этих закованных в железо подонков, ходячих адских котлов. Ну а мою жизнь… земную оборвет стрела или удар меча. И тогда я точно узнаю, действительно ли ждет меня за все мои труды Преисподняя. Или, напротив, райское блаженство. А может, просто унылое прозябание…

Но я не собираюсь ждать того рокового меча или стрелы. Знаю, как спастись сам, а главное, спасти плоды своих трудов. И речь не о простом бегстве. Нечего и думать, чтобы сбежать из осажденного города — далеко ни уйти, ни уехать мне не дадут.

Я намерен уйти… даже носу не высунув за городские ворота. И, более того, не покидая собственной башни. Зря, что ли я столько лет изучал связь нашего мира с потусторонним.

Да, моему земному существованию и тогда придет конец. Но по собственной воле, почти безболезненно, и, надеюсь, не навсегда. А главное, ни священная чаша, ни мой трактат не попадут в руки врага. Их я, Абдул аль-Хазир, забираю с собой.

Времени мало — но уверен, я успею.

А еще надеюсь, что пройдут годы, и этот темный невежественный век сменится другим — терпимее и светлее. Тогда можно будет вернуться…

2

То прячась за кустами, то ныряя в подвернувшуюся канаву, от лесной опушки пробирались к деревне в вечерних сумерках четыре человека.

— Не нравится мне это, — проворчал один из них, уроженец холодных варварских земель, когда в очередной раз ему пришлось пригнуться в попытке укрыть без малого семь футов собственного роста да секиру в придачу за чахлыми кустиками.

Собственно, именно это и не нравилось варвару по имени Сиградд — как-то иначе толковать его слова, ища скрытый смысл, не стоило. Необходимость прятаться. Что кажется бессмысленной, когда ты могуч да к тому же готов к битве.

— Это ж просто мирная деревенька, чего прятаться? — не понимал Сиградд. — Точнее, от кого?.. Да стоит одному мне выскочить, секирой размахивая, так эти… хм… пахари по домам разбегутся. Детей на ходу хватая.

— Или пустят стрелу тебе в глаз, — хмыкнул один из его спутников, куда более проворный и худощавый.

Звали его Освальд. Проворству же и умению скрыться, кажется, чуть ли не в щели меж половицами, он приучился в бытность вором. А заодно в попытках выжить и устроиться на городском дне.