За закрытыми дверями

Он вообще был счастливчиком – особенно если смотреть со стороны. Везение не изменяло ему с того самого момента, когда на худых трясущихся ногах он впервые вышел на сцену провинциального театра под оценивающие взгляды публики. С тех пор как ему поставили диагноз «талант», он ощущал в себе огромную силу, желание, страсть, идеи, тонкость восприятия, впечатлительность и чувствовал, что жизнь открывает для него большие возможности; что будущее его великолепно и блестяще; что впереди его ждут восторг и слава… Он собирал залы и знал, что публика приходит специально, чтобы посмотреть на него. Когда он читал стихи, народ рыдал. Когда он начинал петь – негромко, но проникновенно, – зал растворялся в его голосе. Он чувствовал в себе небывалый дар удерживать толпу в напряжении, подавлять своей силой, подчинять своей воле. Он умел владеть голосом: интонацией, тональностью, высотой звучания. Умел говорить еле слышно, шипящим баритоном, но так проникновенно, что от этого звука мурашки шли по коже. Умел повышать голос, вплоть до фальцета, нервного, лихорадочного, почти истеричного. Он мог быть мягким и вкрадчивым, мог быть суровым и надменным… Он был профессионалом. Но харизму свою растерял по дороге, усыпанной любовными связями, пошлыми знакомствами с нужными людьми, задушевными беседами на прокуренной кухне под водку и портвейн, скучными творческими вечерами и просто неправильно сложившимися обстоятельствами. Его лицо, созданный им образ растащили на плакаты и фантики для жвачек, а дар его растворился в толпе глупых возбужденных поклонниц. «Поистрепался», – сказала бы Мусечка, будь она жива. Жажду успеха заменяли другие, привычные радости, которые, как мыльная пена, обволакивали его и дарили зыбкое счастье, а неуловимая мечта отдалялась неизбежно, позволив лишь слегка коснуться себя. Иногда, мысленно разговаривая сам с собой, он рассуждал о том, живут ли в нем еще эти юношеские грезы. Прислушивался к своему нутру, смотрел «вглубь», и внутри что-то колыхалось, напоминало о себе… Но скромно, как бедный родственник, прибывший на побывку. Тогда он успокаивал себя тем, что не очень-то и хотелось.

А еще он чувствовал, как подкрадывается старость. Как силы понемногу оставляют его, как подкатывают усталость, слабость, уныние и апатия. Иногда в моменты особого душевного подъема ему казалось, что он молод, как и прежде. Но эти порывы воодушевления и восторга все чаще сменялись тоской и бессилием.

Леонид

Так началась их жизнь втроем. На Ленечке были сосредоточены все душевные силы двух одиноких женщин, ему были отданы лучшие годы и сильнейшие чувства, на него возлагались самые смелые надежды.

Поначалу мама с бабушкой не знали, как обращаться с младенцем, который не только своим внешним видом, но и характером отличался от привычных для них норм поведения. Он нахально орал, требуя материнскую грудь, звонко вопил, не соглашаясь с установленным режимом послеобеденного сна, да и вообще всячески нарушал заведенный порядок и течение жизни. Он требовал к себе внимания ежесекундно, диктовал родственницам собственные правила и вымогал оглушительными визгами исключительного уважения к собственной персоне. Если его потребности не удовлетворялись незамедлительно, мог в отместку опи2сать мать и бабушку горячей струей возмущения. Но они в обожании своем прощали ему все. Теперь воспитание Ленечки полностью поглощало внимание и время Мусечки и Леночки.

И все трое были вполне счастливы.

Так продолжалось до тех пор, пока Ленечке не исполнилось три года. После этого он внезапно и незаметно вырос, возмужал и превратился в крепкого, рассудительного и почти взрослого мужичка. Вскоре, сами того не осознавая, женщины наградили его не только ролью всеобщего любимчика и единственного мужчины в их жизни, но и делегировали ему полномочия главы семейства, чем он удачно воспользовался, научившись ловко манипулировать мамой и бабушкой, которых он называл не иначе как по имени: Мусечка и Леночка, а не бабушка и мама. К восторгу обеих, разумеется.

Леночка, оправившись от несчастной любви и откормив сына жирным густым молоком, пошла учиться. На семейном совете было решено, что ей нужно получить приличествующую женщине профессию, и сошлись на том, что филологический факультет – самое то что надо.

За годы, проведенные в относительной сытости и безусловном тепле, Мусечка набрала вес, распрямила спину и в целом похорошела и расцвела. А к тому моменту, как стала бабушкой, и вовсе превратилась в красавицу – вставила зубной протез, сделала модную прическу с волнующими воображение локонами, стала шить себе платья… Разные – с тонкими выточками и кружевными рюшами, с рукавами-колоколами, как у кинозвезды тридцатых, приталенные, расклешенные книзу, в стиле французских модниц, из гипюра, сатина и даже бархата. Она любила рукодельничать: шить, вязать и вышивать. Даже кружево плести научилась. Получалось и себя приодеть, и даже подзаработать.

Раньше, когда дочь была маленькой, Мусечка пыталась приобщить ее к ручному труду – учила пришивать пуговицы, штопать носки, делать простейшие выкройки… Но дальше кривого фартука дело не пошло. Леночка тяготилась любой ручной работой, которую в глубине души считала бабской, а значит, презренной, и никакие уговоры матери не казались ей вполне убедительными. А Мусечка, глядя, как она с тоской и мукой крутит ручку швейной машинки, печально думала: «Что из нее выйдет?»

Как показала практика, Леночка не проявила интереса к украшательству, даже став взрослой. На материно щегольство она смотрела рассеянно, сквозь толстые очки, казавшиеся слишком большими и нелепыми на маленьком худом личике. Ей были чужды эти «буржуазные замашки», она демонстративно пренебрегала и тушью для ресниц, и душистым мылом, и губной помадой, презрительно фыркая, когда мать вертелась перед зеркалом.

– Куда ты так наряжаешься? – ворчливо спрашивала она, глядя, как та, строя глазки и выпячивая губки, любовалась своим отражением. – На тебя смотреть тошно!

– Леночка, жизнь-то проходит, а как хочется быть красивой! – отвечала Мусечка.

Леночка только презрительно фыркала.

– Может, ты еще и замуж соберешься?

Но замуж, конечно, Мусечка не собиралась. Она добросовестно выполняла свои обязанности бабушки, а также кухарки, прачки, уборщицы, соплевытирательницы, слезыосушательницы и бытосоздавательницы. Она научилась все делать быстро и незаметно, с неизменной улыбкой на подкрашенных красной помадой губах, с бодростью в голосе, с легкостью и радостью, присущей только человеку, знающему, как дорого стоит простая безмятежная жизнь и как легко можно ее потерять.

Ленечка с бабушкой проводили жизнь в блаженстве. Вставали не раньше девяти утра (Леночка к тому времени давно уже уходила в институт), потом долго мурлыкали в постели, щекотали друг друга и смеялись. Блаженство заканчивалось в тот момент, когда наступало время завтрака. Мусечка подходила к вопросу основательно, кормила внука исключительно домашними свежими блюдами: ленивыми варениками, сырниками, блинчиками, оладьями и, конечно, кашами. Ленечка ненавидел такую еду, поэтому кормление превращалось в ежедневное страдание и растягивалось на мучительные часы.

– Не понимаю, откуда в нашей семье такой барин взялся, – сокрушалась Мусечка. – Никогда такого не видела, чтобы ребенок отказывался кушать! Твоя мама никогда себя так не вела!

Но Ленечка упрямо закрывал рот, когда бабушка пыталась накормить его, и сердито плевался, если ей удавалось запихнуть ложку.

Пока собирались и выходили гулять, наступало время обеда. Мусечка уже была готова к этому – заранее, с вечера, варила супы и жарила котлеты. История с кормлением повторялась заново и нередко длилась до прихода домой матери и того момента, когда Мусечке самой приходилось отправляться на работу, в ту самую библиотеку, из которой только что возвращалась Леночка. По вечерам Мусечка для поддержания слишком скудного бюджета подрабатывала там же уборщицей. Работа ей нравилась, хоть и была трудной и неприятной. Зато платили, и пока дочь училась, Мусечкина зарплата и Леночкина стипендия позволяла им еле-еле оставаться на плаву. Жили скудно, даже бедно – экономили, высчитывали каждую копейку, копили, выгадывали… Но никогда не жаловались. Да и на что жаловаться-то? Крыша есть, еда, слава богу, тоже. К тому же Леночка уже со второго курса начала репетиторствовать и писать курсовые работы на заказ. Она допоздна засиживалась со своими тетрадками, гробила глаза, осанку и свою молодость. Мать понимала, как ей трудно, жалела и оберегала от бытовых хлопот.