Страница 2 из 75
Амнистия мне нужна была вот для чего. Партия зарегистрирована, есть массовое членство в виде иоаннитов, которых я всех поголовно загнал в “небесники”, а заодно избирателями в местных куриях. Но нет “веса”. Булгаков, Вернадский — вот и все, кто из “крупняка” согласился вступить. Толстой думает и пописывает статейки, капитана и прочее наше руководство — никто не знает. Нам нужны были “ледоколы”. Известные общественные фигуры. Из сочувствующих. Но для этого им надо было что-то дать. А что? Я придумал амнистировать депутатов 1-й думы. Муромцева, Шаховского и прочих. После чего в качестве ответного жеста благодарности, предложить избраться в третью Думу от “небесников”.
Тут одним выстрелом убивалось сразу несколько зайцев. Я отрывал “лидеров мнений” от трудовиков и социал-демократов. Получал в партию крупные фигуры, которые приведут за собой новых членов. Строил “защитную” стену. Пойди, разгони теперь “Небесную Россию”, коли властям приспичит.
Перцов прочувствовал ситуацию, что меня сейчас пошлют, вынул блокнот:
— Для прессы Петр Аркадьевич! Когда ожидается ответ?
— Мы в новой Думе целиком и полностью поддерживаем сию инициативу — Булгаков тоже быстро сориентировался — Я лично внесу резолюцию в комитет по государственному устройству.
Народ навострил уши.
Столыпин заколебался, я кивнул на автограф царя. Это и решило дело.
— Через две недели дадим ответ — премьер почти выхватил у меня папку, быстрым шагом направился к автомобилю.
Капитан встретил каких-то знакомых и все-таки умотал в ресторацию, Булгаков вернулся к депутатам Думы, а я в задумчивости побрел к саням. Полость у них была поднята, я положил на нее записную книжку, вынул карандаш и вычеркнул задачу с “выборгскими”. Взлетит, не взлетит — я сделал, что мог.
— … пьет в Великий пост, скоромное кушает — с другой стороны саней беседовали Распопов с Евстолием-”приставом”. Обсуждали меня.
— Еще его батюшка по питию был большой ходок — шурин чиркнул спичкой, потянуло табачным дымом — Ефим Вилкин. Ямщиком был, в Саратовской губернии. Однажды так упился на станции Снежино, что даже не заметил, как выпрягли лошадей из оглобель, а почту на растопку пустили. Дело подсудное! Сел Ефим в тюрьму, а как вышел, смазал лыжи салом и отправился в Тобольск с семьей. Но жене поклялся, что в рот хмельного больше не возьмет. И первое время, правда, не пил. За то был выбран у нас поперву в церковные старосты, а потом и вовсе в волостные старшины.
— Вона как! — протянул Евстолий — Так это щитай жизнь удалась?
— Так бы он так — шурин шумно высморкался — Даже к старости обещал купить кровать с шарами. Шоб сверкали! Да вот только Пелагея, жена его, представилась внезапно. Вчерась была живее других, а днес уже на столе лежит, обмывать ее готовят.
— Да… прибрал жену Господь. Поди запил Ефим?
— Еще как. Все пропил. Даже иконы.
— Врешь!
— Вот те крест. Самое худое хозяйство в Покровском у Ефима стало.
— Из старшин поди погнали?
— Из старост тоже. Сам понимаешь, каким Гришка вырос. Пил с молодости, однажды плетень, что ограждал соседский дом от пашни, поменял на два штофа. Ну мужицким судом то поучили его изрядно. Вот он и ушел первый раз бродить по свету.
То то я чувствую, как меня тянет к чарке. Генетика!
— Знаешь, Коля кто первым вошел в рай за Христом?
Пора было прекращать этот опасный рассказ, я вышел из-за саней, убрал за пазуху блокнот.
— К-кто? — Распопов закашлялся, выкинул папиросу.
“Пристав” по-военному вытянулся.
— Разбойник
Я уселся в сани.
— Все мы, Коля, грешны. Кто-то больше, кто-то меньше. Ежели покаялся и вознес святую молитву Господу — будет тебе прощение. Трогай.
Доехали быстро, также стремительно я прошелся по общинному дому и лавке. Короткая инспекция показала, что наши дела идут в гору. В создании настольных игр уже трудилось под сотню человек — пришлось взять наемных сотрудников. Очередь перед лавкой не уменьшалась. Саму лавку мы разделили на “чистую” зону — для почтенной публики. И для обычных горожан и крестьян. У последних Мироед пошел на ура — сюжет понятный и актуальный, темы злободневные.
Боцман отправился в турне по отделениям иоаннитов (девять городов!) налаживать создание и продажи игр в провинциях. Брат Савинкова трудился уже над эскизами к английской, немецкой и французскими версиями. Художника я уже конкретно так прикормил заказами — он перестал дичиться, заходил поболтать в общинный дом, похоже, подбивал клинья к моей эсерке. Но пока безуспешно.
Командировка боцмана затянула оформление соседнего дома под школу. Деньги на сделку уже собрали, но зданию требовался косметический ремонт и все встало. Что не встало — так это бесконечные ссоры Лохтиной и Елены Александровны. Атмосфера в общине стала так себе, надо было что-то срочно делать. Я уже хотел “сослать” эсерку в трудовую колонию — благо там требовался учитель русского и литературы, но воспитанники пока были слишком дикими, не отошли от улицы и вначале их надо было слегка привести в чувство муштрой. Чем и занимались “дядьки” из отставников, привлеченные капитаном.
Стоило мне подняться наверх, как я услышал новую ссору.
— Ко мне в кабинет! — рявкнул я на собачащихся женщин
Раскрасневшиеся женщины вошли внутрь, с гневом уставились друг на друга.
— Читайте!
Я достал из ящика стола два листа бумаги, раздал.
— Женский вопрос??
Первая очнулась Елена. Лохтина тоже пробежала название глазами, зачитала вслух:
— Святые учат: Боговоплощение было бы также невозможно без материнского подвига Богородицы, без ее свободного человеческого согласия. Как оно невозможно без творческой воли Бога. То есть Богу важна свободная воля женщины, Христос воспринимает женщину как личность и требует от верующих…
— Отче, это вы написали?! — Елена потрясла листком
— Начало Булгакова — слегка покраснел я — Для сугрева публики. А далее також он печатал, но мысли мои.
— Первое. Дать всем женщинам в империи право голоса. Поначалу на местных выборах, а если опыт удастся, то и всероссийских — Лохтина вернулась к документу — Второе. Право избираться в Думу. Хм… Смело. Третье. Принять законы, улучшающее женское состояние в обществе. О разводах, о выплатах на содержание детей, об образовании, о вредных фабриках.
— Четвертое. Запретить проституцию, закрыть публичные дома.
В кабинете повисло молчание, обе женщины разглядывали меня как диковинку.
— Разврат запрещен по вере нашей. Как там сказано в Притчах? — пожал плечами я — “Блудница — глубокая пропасть”.